Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Вахтин Борис Борисович

— Как никогда нужна бдительность, — веско сказал майор. — Преступники вооружены. Операцию надо продумать во всех деталях. Вам, лейтенант Егоров, я предложил бы…

И здесь совещание в кабинете приняло столь оперативно-секретный характер, что майор еще раз лично проверил, насколько надежно заперт его кабинет.

Говорили — шепотом…

У Петьки Гнома

Собрались на хате у Петьки Гнома: Саня Голый, Моисей Фанатюк, старый Петькин приятель

Федя Порченый, урка Гриша из Ростова, он же Гриша Угловой.

Залетный гость поставил три полбанки. После первой Фанатюк строго спросил его:

— Ты Тэкса знаешь?

Гриша, блеснув тремя фиксами, коротко бросил:

— Однодельцами были.

Потом, вздохнув, сплюнув, добавил:

— Петухом стал, чтоб его мать! Опетушили его в крытке.

Фанатюк потупился: он был девственник. Выпили еще по одной. Добавили. Вторая пол банка подошла к концу. Гриша спросил:

— А где Аристотель?

Фанатюк подозрительно вскинулся на ростовского:

— Тебе зачем?

Федя Порченый, сильно пьяный, бормотнул:

— У Клавки он. У нее спит, у стервы старой. У Клавки Белой.

Гриша запел «Лагеря, лагеря». Нестройно подхватили. Громче всех пел Моисей Фанатюк. Пели долго: «Чинарики-охнарики», «Мать моя старушка», «Часовой, часовой», «Прощай, свобода», «Чифирнем».

После третьей полбанки Фанатюк заплакал. Он стал вспоминать о Христе: у Христа была мать-старушка, из бедной еврейской семьи. Христос не жалел денег. Христос был святой человек, и за это его пришили.

Вытерев глаза грязным платком, Фанатюк добавил:

— Теперь таких людей нет… Нет!.. Нет и не будет.

Гриша Угловой сказал:

— Знаю эту шкуру, Клавку… Что, она по сей день на Литейном?

— Тебе-то, друг, зачем? — удивился Петька Гном.

— Будто сам не знаешь? — ответил, сплюнув, Гриша. И, поясняя свою мысль, добавил длинный и замысловатый мат.

— Так к ней нельзя сейчас, — сказал Санька Голый. — Аристотель там. Не пустит. Зарежет, — ведь грек он.

— За шкуру зарежет? За Клавку?

— Хоть и за шкуру.

— За Клавку?

— За Клавку!

— Ну, это надо еще посмотреть, — сказал, вставая, Гриша. И вдруг, хватив пустой бутылкой по голове Петьку Гнома, оглушительно засвистел.

Преступники оторопели. В комнату ворвались старшины и майор Наганов. Связать пьяных было делом плевым: дольше всех сопротивлялся плачущий Фанатюк.

Внизу уже ждал тюремный «воронок». Майор подошел к Грише:

— Отлично справились с ролью. Поздравляю, лейтенант!

Лейтенант Егоров устало улыбнулся. От него пахло водкою и потом. Нелегко далась ему, выпускнику университета, роль Гриши Углового. Особенно трудны были циничные витиеватые ругательства.

— Аристотель на Литейном, у Клавки Белой, — сказал лейтенант.

— Литейный, 8, квартира 77, — констатировал майор, держащий в памяти адреса всех подопечных малин. — Будем брать нынче же. Под утро, тепленького.

Перед

арестом

Наганов брился долго, тщательно, со смыслом. Был предельно спокоен — бритва ни разу не дрогнула в руках.

Предстоял арест Аристотеля.

Наточенная о милицейский служебный ремень бритва шла легко и податливо. Майор всегда брился дома, не доверяя парикмахерским. Воображение часто рисовало малоприятную картину: улыбнувшись тонкою шизоидной улыбкой, парикмахер всаживает бритву в горло, наискосок, с оттяжкою, безжалостной чужой рукой…

Зарезать мог и не безумец, а кто-либо из родичей преступников, посаженных майором. Или подкупленный им брадобрей. Наконец, скрытый враг милиции мог зарезать майора и просто так, из неприязни к его званию и должности. Всякое бывает… Вот почему майор Наганов предпочитал домашнее бритье.

За окном был серый рассвет: шел пятый час утра. Майор подошел к окну: к дому уже подъехала оперативная машина. Наганов вздохнул, вымыл бритвенный прибор, досуха вытер его полотенцем и аккуратно положил на положенное место.

Потом надел черный свитер (форму не надевал: в борьбе могли оторвать погоны) и вышел на улицу, не забыв проверить, плотно ли заперта дверь квартиры. Квартира оставалась пустой: сын Петька был в пионерском лагере, а жена Шура — в Алуште, в отпуске.

Арест Аристотеля

В машине было темно. Наганов сел не в кабину, к шоферу, а внутрь, где уже разместилось двое старшин.

— Здравия желаем, товарищ майор! — сказали они хором.

Наганов пожал им руки и ответил:

— Здравствуй, Могучий! Привет, Узелков!

В кабину сел лейтенант Егоров, успевший выбриться и отрезветь.

Ехали недолго, несколько минут.

Майор первым вылез из кузова, поежился: утренний холод — чуть синий, свежий, острый — покалывал кожу. Почти совсем рассвело. Старшины были в форме и при оружии. Лейтенант Егоров, также в форме, пошел к окну: Клава Белая жила на втором этаже, и Аристотель мог сигануть из окна, спасаясь бегством.

«Бежав из-под следствия по делу банды Композитора, прибыл в Ленинград, где остановился у сожительницы Клавы Белой, проживающей по Литейному проспекту, дом 8, квартира 77», — зазвучали в голове майора слова будущего протокола задержания.

Аристотель таился там, долгожданный, знающий тайну пяти частей гражданина Семенова, этого бельма в глазу уголовного розыска, да и лично его, майора Наганова.

Наганов дважды глубоко вздохнул, сделал резкий выдох и сказал решительно, но негромко:

— Пошли!

Поднялись на второй этаж. В дверь не звонили: ключ был заранее подобран с помощью дворничихи Нюры Тульской. Осторожно, чуть скрипнув дверью, вошли в квартиру.

— В эту, — шепотом сказал Наганов, указывая на обшарпанную серую дверь (майору не один раз случалось побывать у Клавы Белой).