Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Коняев Николай Михайлович

Рост: полтора-два метра.

Лоб: густой, вьющийся.

Нос: прямой, орлиный.

Глаза: неразборчивые.

Зубы: о зубах ниже.

Шея: веселая, дружелюбная.

О зубах я обещал рассказать ниже, но ниже у меня есть и более интересные части. Например, ноги. Ну, что сказать о ногах? Их у меня ни много, ни мало… А впрочем, не все ли равно? Расскажу лучше об ушах. Уши, на мой взгляд, даны не для того, чтобы щеголять ими, а для слушания музыкальных произведений. Я отвечаю им преданной заботой, каждый день стираю их и выковыриваю серу которая идет на спички. Спички, правда, не столько горят, сколько воняют, но ведь это первые опыты, к тому же об ушах не спорят.

Вот все, что я о себе хотел сказать. Передаю теперь слово своему другу Великому Магу, или, как я его любовно называю, Шарлатаниусу.

ВАСИЛИЙ СКУКИН, АГЕНТ 02 С ПРАВОМ НА ЮРОДСТВО:

Я вот что хочу сказать: пора кончать с Лапенковым! Хватит. Размусолил тут сочиненьице, миф, видите ли, сочиняет! То есть пусть, конечно, но простите,

где же тут литература? Кто станет читать эти полуграмотные вирши? Ну, я прочел. Даже понравилось. Да только зачем так выпячиваться? Кому это нужно? Для простого человека это белиберда, абракадабра, так сказать. А эстету это вообще ни к чему, он сам свое выпятить сумеет. Что ему Гекуба? Или вот пораженчество… Ладно. Я даже и не против. Пишет человек, пускай пишет, лишь бы не в рабочее время. Не нравится ему у нас жить, вот и пишет, сублимирует. Ему, может, так кажется, что до него никто еще так не писал, что форма у него о-ё-ёй, что стиль вдохновенный, гений, мол, да и все дела. Ежели ему теперь кричать, что так, мол, писать нельзя, что это ни на что не похоже, ему и в радость — это получше другой похвалы. А я иначе скажу: хорошо, скажу, пишешь, да не очень. И до тебя так писали. Детство вспоминаешь? Так и до тебя вспоминали. Свалка, говоришь? И без тебя знаем. В общем, брат, не выйдет из тебя гения. Да что там говорить! С ним порядочный гений и говорить-то не станет. Такие дела. Ты б мне лучше ответил, а на какую такую гениальную зарплату ты своих детей кормить будешь? Молчит гений. Как йог молчит. Вы вот, может, тоже думаете: дурак Скукин, косноязычен Скукин. Напрасно. Я в кабинете-то иным языком говорю. А кто-то считает: Иудушка Скукин. Ну, уж если я Иуда, — то Иуда Маккавей!..

В общем, пора кончать с Лапенковым! Пора.

КОНЧИНА ПЕРВАЯ

Нечто вроде эпиграфа: Глаголом жгу в чужом мозгу.

ХУДОЖНИК (Эссе)

Проблема художественных натур — одна из труднейших и щекотливейших проблем в современном мире. Как вовремя опознать и обезвредить художника? Над этим вопросом ломали головы представители не одного поколения. Прошли времена, когда художника хватали по первому подозрению и лишали способности к творчеству при помощи замуровывания, четвертования или кастрации. При теперешних до нелепости гуманных законах столь простой и действенный метод исключен из практики здравомыслящей части человечества. Поэтому нужно не причитать об ушедшем золотом веке, пуская слюни, а, засучив рукава, браться за дело в поисках новых возможностей борьбы. Сегодняшний художник — это уже не прежний мечтательный юноша, отрешенный от всего земного, которого легко было отличить от нормального человека и принять соответствующие меры. Сейчас ему свойственна умелая адаптация и защитная мимикрия. В этой связи не лишне отметить, что чем более изощряется методика преследования, тем более искушаются в хитростях ее объекты. Казалось бы, сражение обречено вестись вечно, с успехом 50 на 50. Но догматики просто забывают о том, что полная эластичность, приспособленность и неуязвимость превратили бы художника в его противоположность, то есть в человека нашего лагеря. Отсюда ясна необходимость конструктивного рассекречивания слабых сторон артистического индивида, которых у него, при условии его подлинности, не может не быть. Разберем несколько стержневых моментов в общей структуре врага. В первую голову, художнический темперамент определяется извращениями в области секса: однополая любовь, всевозможные изыски в постели, а кроме того, мастурбация — первый признак индивидуализма, преувеличенный страх перед импотенцией и прочие другие тонкости. Развратное и гнусное чудовище, художник падок на лесть, сочетает скрытую неуверенность в себе с повышенно громкой бравадой самооценок, завистлив, мнителен, болезненно переживает трудности адаптации, несдержан в эмоциях, нервозен, пуглив, быстро переходит от одного душевного состояния к другому, психически неустойчив, привержен к наркотикам, недоверчив, любопытен, сластолюбив, злопамятен, безмерно самолюбив, надменен, кичлив, неразвит физически, ленив, нечистоплотен, непостоянен в любовных связях, болтлив, непрактичен, пошл, циничен, лжив, ехиден, нелюбезен, непочтителен, корыстолюбив, нелоялен, глуп, вероломен, ради красного словца не пожалеет и отца, а также сотни и тысячи менее важных пороков…

Тупая неприязнь здесь бесплодна, только гибкая тактика приносит результаты. Художник, достигший зрелой поры, но не достигший успеха, озлобляется и начинает представлять серьезную угрозу. Наилучший способ его обезвредить — сделать его легальным, предоставить официальную аудиторию, обеспечить материально, дать доступ к публикации. Теперь у него есть квартира, он не беспокоится о куске хлеба, его не травят, а только дружески критикуют, направляют, советуют. Он весь на виду, его семья, если таковая имеется, полностью зависит от высокоидейной насыщенности его произведений. Художник уже понимает, в чем залог его благополучия, от чего зависит он сам и его близкие, в нем уже нет негативного задора прошедшей юности. Больше того: те укоры совести, что не могут иногда не возникать, он заглушает выработанной в этой связи философией самооправдания, без которой ни один человек не уклонится от самоубийства. Трусость он назовет мудростью, проституцию — стремлением донести свою мудрость до читателя (зрителя), аморфность — гибкостью, низкопоклонство — чуткостью к веяниям времени. В довершение всего, он проникнется ненавистью к молодым талантам, которые, впрочем, вполне могут повторить его путь. Таким образом, былое ничтожество станет равноправным членом нашего общества и будет всемерно содействовать дальнейшему прогрессу.

Это

лишь один из методов, и далеко не всегда он применим. Предположим, что перед нами еще незрелый и непокорный бунтарь, эдакий ниспровергатель всех ценностей. Ему думается, будто нет ничего в мире, с чем бы он не совладал, блага ему не нужны, а сексуальная неудовлетворенность прет у него из всех отверстий. Он жаждет общения, споров, похвал, он готов отстаивать свою личность в борьбе и ищет себе подобных. И он найдет их в кругу жалкого отродья спившихся интеллигентов, рассуждающих за рюмкой о мировых вопросах, изредка намекая о ненаписанном, но гениальном романе. Когда такое общество перестанет удовлетворять юного художника, он кинется в какой-нибудь домашний кружок ценителей искусства, где его станут поучать за самую скромную плату. И наконец стопы приведут его в официальное ЛИТО, руководимое чутким конъюнктурщиком уже описанного выше типа. Если юнец не сломается и не пойдет по стезе, которую ему предложат (о! совсем не настойчиво!) в данном месте, он будет обречен на одиночество. Некрепкое здоровье нашего друга и врожденные порочные склонности не позволят в течение долгого времени бороться с миром один на один. Или-или, как говаривал покойный Киркегор. Впрочем, только один из тысяч таких уродцев способен понять, что путь в одиночестве единственно верный путь, даже если на него не хватает сил. Но на деле все произойдет иначе. Сборище фанатиков от искусства заглотит еще одного дурачка. От этого сборища так пахнет лавандой профессионализма, елеем избранности, миррой добродетели, а главное, от него исходит отсвет этакой тихой угнетенности. Только мы, мол, несчастные труженики пера, понимаем друг друга, сохраняем и привносим культуру. Ох уж это злое современное общество! Но что делать? Живем себе потихоньку да знай пишем чего-нибудь…

Понятно, разумеется, что тут и есть кульминационный пункт борьбы против всякого не в меру строптивого бунтаря. Нам почти не приходится вмешиваться в эту борьбу, она идет своей дорогой, саморазвивается, не брезгуя никакими достойными приемами, и всегда приходит к логическому результату. В кругу расфуфыренной бездарности и кичливой косности юный художник будет неминуемо раздавлен, так и не стяжав венца мученика, а талант его отравят и уничтожат. Мы ни в коей мере не станем пачкать об него руки, мир продажных мудрецов и оргиастирующих тупиц, приукрашенный блестками так называемых творцов, неизбежно придет к самоуничтожению. На этом мы и заканчиваем наш краткий обзор на самую животрепещущую тему — как опознать и обезвредить художника.

КОНЧИНА ВТОРАЯ, НО НЕ ПОСЛЕДНЯЯ

Пусто Прусту-Златоусту! Не простим непростоту, Буржуазной проститутки Построений пестроту. (Из ни к чему не относящихся эпиграфов)

Известный Путешественник, возвращаясь из Китая, проезжал по Неизвестной Стране. Бричку трясло на неровной пыльной дороге. Путешественник, завернувшийся в дорожный плащ, зевая, осматривал пустынную местность. Вдали показалась цепь невысоких красновато-багровых гор.

— Где мы заночуем? — спросил Путешественнику кучера и сплюнул набившуюся в рот пыль вкуса и цвета ржавчины.

— Тута должон быть городишка, — отвечал возница на языке туземцев, — в аккурат вон за той горкой.

— Не Распадобад ли? — вновь спросил Путешественник, говоривший на всех языках, которые ему только были известны.

— Он самый, Распадлодат ихний.

Смеркалось. Прохладный ветерок овевал морды лошадей и путников. Парило, как перед дождем. Путешественник поежился, и словно в ответ на его мысли из-за горы показался город. «Так это и есть цитадель культуры?» — подумал на своем языке странник. Они заночевали в трактире, а утром Путешественник нанес визит мэру. Мэр города, некто N. был полный человек приятной наружности, с ухоженными бачками, к тому же покровитель искусств и вообще чем-то отдаленно напоминал гамадрила.

— Иностранец в нашем городе — это событие! — всплеснул ручками господин N. — Жаль, жаль, что вы не приехали к нам раньше. Вы бы такого навидались!.. Увы, городок захирел, пустует, почти все разъехались. Кто умер. Но большинство все же уехало, не выдержало захолустной жизни. Печально. Но я обязательно покажу вам все, что осталось от лучших времен. Музеи — ну, словом, все. Вы ведь надолго?

— Нет. — Путешественник состроил скорбную мину. — К сожалению, вечером я отбываю дальше. Соскучился, знаете ли, по цивилизации.

— Вот так и все, — вздохнул мэр. — Поглядят, посмотрят, и вот уж их нет. А каким грандиозным город казался вначале!.. Да. Ну, давайте пройдемся по улицам. Кое-что у нас еще есть.

— Вы видите? — продолжал мэр, когда они вышли на разухабистую, поросшую бурьяном дорогу. — Вот здесь был кинотеатр имени Айвазовского, там и сейчас фильмы показывают. Тут музей изобразительных искусств, но мы зайдем сюда позже. Да, немногое осталось от великой эпохи… Вы, верно, читали в газетах о том славном периоде, когда в нашей стране велась бескровная война против нигилизма в искусстве? Вопрос был поставлен ребром: хочешь быть ниспровергателем, гением, наконец, — будь им. Хочешь остаться нормальным человеком — пожалуйста, будь так любезен, оставайся. Никакого принуждения. В основном оставались. Тому же, кто объявлял себя ни на кого не похожим, предоставлялось прекрасное место — новый строящийся город Распадобад. Архитекторы Распадуев и Гробиус сделали все, чтобы самозваные гении могли здесь жить и творить в свое удовольствие. И главное — добровольно. Настаиваешь на своей гениальности — поезжай, согласен быть как все — оставайся. В Центре сразу стало спокойно, а сюда кто только ни наехал!.. Вот будем на кладбище, покажу вам наших знаменитостей…