Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Коняев Николай Михайлович

ГЛАВА ОСЬМАЯ, В КОТОРОЙ АВТОР ДЕЛИТСЯ СВОИМИ ВПЕЧАТЛЕНИЯМИ О ЕВРОПЕ И ПОПУТНО ДАЕТ СОВЕТЫ ЖИТЕЛЯМ НОВОГО СВЕТУ

В русской поэзии стало уже традицией рифмовать Европу с одной не слишком благородной частью тела, именуемой изредка тазом. Но при моей склонности ни во что не верить, не потрогав предварительно предмета руками, я решил все же взглянуть на Европу, так сказать, с птичьего полету, то есть изнутри, посему и предпринял столь опасное, длительное путешествие в 55 000 (уподобляясь своему герою), чтобы изучить быт европеоидов и, как я уже говорил, потрогать Европу руками.

Ну, Европа, как многие, наверно, знают, омывается с севера Северным Ледовитым океаном, с запада — Атлантическим и с юга почему-то Средиземным морем. Ну, страны славянского порядка меня интересовали опять же не слишком, и я попросил высадить меня для начала в Германии. Ну, а где Германия, там и Берлин. По первости берлинцы приняли меня не особенно резво, их удивило, что я сразу полез на Берлинскую стену, но, узнав, кто я такой, все в момент заулыбались и разрешили мне погулять по стене, расписаться на Рейхстаге и даже разбить палатку в Трептов-парке. Мне показали переводы моих произведений на немецкий,

но они мне не понравились: я плохо вышел там на фотографиях и даже один ус кверху. Слухи о моем появлении распространялись со скоростью звука и даже еще быстрее, где бы я ни появился, меня уже ждала теплая встреча, а жители Гамбурга даже преподнесли мне ключи от города. Такой оборот дела меня как-то смутил, не люблю я этой официальщины! Я пытался поначалу объяснять, что путешествую инкогнито, частным образом, но европеоиды народ настырный, их не переубедишь: забросали, конечно, цветами и прочей чепухой. В самолете, когда я летел из Германии в Париж, со мной находился не то какой-то известный киноактер, не то кто-то из битлов. Он страшно злился, что не у него одного берут автографы, и даже подошел ко мне и пропищал: «А ты кто такой?» Ну, я, известно дело, хрясть ему без разговоров по зубам и сразу книжку в морду сую. Он увидал мою фамилию на обложке, так чуть не обклался, даже зубы подбирать перестал. Впрочем, все обошлось, зубы у него были все равно не свои, и он быстро их опять приладил. А на аэродроме ему вновь не повезло: он оказался на пути кинувшейся ко мне восторженной толпы, так что, боюсь, ему там не только зубы поломали. Но в Париже я решил сразу это дело пресечь: или, говорю, пусть меня поклонники не донимают, или я сразу улечу назад. Помогло. Но французы-таки по-своему вывернулись — стали в тех местах, что я посетил, памятники ставить, а самые места, если мешали, сносить. Хотели даже Лувр снести, но я настрого запретил — есть и в Лувре на что посмотреть! Был я и в «Максиме», отведал впервые в жизни национальных русских блюд, а переводчик, приехавший со мной из России, так и вовсе объелся икрой, думали, что умрет, но выкарабкался, хотя и пришлось его отправить домой на диету. В общем, Франция мне понравилась, страна веселая и непринужденная, правда, несколько шумная, но тут уж я сам отчасти виноват. Из Франции я завернул в Испанию, где приглядывался к нравам испанцев. Они охотно делились со мной своим житьем-бытьем, фруктами и корридой. Мне полюбились их простые замашки, и я пообещал черкнуть об испанцах пару слов в одном из будущих рассказов. Испанцы дружный народ и хорошо говорят по-испански. Если бы не жара, я остался бы в Испании подольше, но надо было еще посетить Италию с папой римским. Папа ждал меня в своем Ватикане, мы вместе отобедали, после чего удалились в анфилады, где на два часа затянулась наша беседа. Папа много жаловался на Америку и так меня расстроил, что я решил тотчас по прибытии туда задать американцам хорошую взбучку. Но на пути у меня была еще Англия. В Лондоне со мной хотела встретиться английская королева, но я схватил в этом дурацком лондонском тумане жуткий насморк и не желал в таком виде появляться перед Ее Величеством. Королева сильно обиделась, и лишь позднее, когда открылась истинная причина моего поступка, она меня простила, и мы вновь возобновили дружескую переписку. Злые языки утверждают, что наша дружба не столь уж платонична, но сам намек настолько гнусен, что я даже не собираюсь отвечать на попытки некоторых грязных мерзавцев бросить тень на честь английской королевы. Но пора было и в Америку. Я приказал заложить почтовых, хотя премьер-министр уперся как баран и ни за что не хотел меня отпускать, то в парламент зазывал, то предлагал торговать. Я сказал, что, конечно, понимаю его британскую настойчивость, но мне и взаправду пора, так что кланяйтесь от меня британцам.

Новый Свет, о котором сейчас пойдет речь, ничем таким особым от Старого не отличался, разве малость поновее. Приехал я туда и сразу в ООН. Это что ж, говорю, получается, сукины дети, как это вы Америку распустили? Так я, понимаете, разволновался, что еще немного, и я бы там все раскрошил. Мне говорят, а мы тут ни при чем, они сами виноваты, пожалуйте, батенька, в Конгресс. Доберемся и до Конгресса, говорю, а сам прямехонько в Белый Дом. Прихожу к президенту, а его Дома нету. Сижу в приемной, секретурок ихних разглядываю: ничего, думаю, есть и в Америке бабы. Скоро, спрашиваю, президент-то придет? Погодите, говорят, он еще в Конгрессе заседает, скоро будет. Есть мне время ждать, говорю, — и в Конгресс. А там говорят: он уже Домой ушедши. Я опять в Белый Дом. Долго, думаю, они со мной в прятки будут играть?.. Там ко мне какой-то здоровый мужик выходит и, по местному обычаю, три раза меня по спине бьет, а потом за дверь выкидывает. Тут уж я совсем озверел, теперь, мать-перемать, уж спуску не ждите! Как стал плеваться, так весь Белый Дом заплевал. Ну, смотрю, они уже с повинной выходят. Сам президент с хлебом-солью да сенаторы на подхвате. Ошибочка, говорит, вышла, недосмотрел. Ладно, говорю, на первый раз прощается, сейчас не об том разговор. А давай-ка, милок, сюда к ленчу всех своих главных капиталистов зови, а я уж с ними сам потолкую. Сказано — сделано. Собрали их в холле всех как есть, даже Рокфеллер, толстая свинья, приполз. Я уж к тому времени немного отошел и по-хорошему: вы что ж, говорю, ребята? Так нельзя. Рабочих обижать, ну куда это годится? Вон и папу расстроили. Давайте лучше мирно договоримся. Смотрю — стыд их взял, у половины слюнявчики уж мокрые. Сам Рокфеллер подходит, ревет белугой. Я-то вижу — слезы у него кибернетические, да хрен с ним, хоть такие! Исправимся, говорит, дайте срок. И деньги мне эти самые сует. Нет, ребята, не за деньги я! Не все, говорю, деньгами-то купить можно. Имеющий уши да услышит. Ну да хватит на сегодня. Они меня поняли, вздохнули с облегчением и весь вечер по кабакам водили, стриптизы да всякие штуки показывали. К ночи я махнул в парк, переночевал на скамеечке, а утром мы с президентом в машине на митинг поехали. Народу тьма, пол-Америки собралось, а кто не собрался, тот к телевизору цветному морду приткнул. Но только мы, понимаете, на трибуну взгромоздячились, гляжу — какой-то тип в толпе из оптической винтовки целится. Я прыг в сторону, и он в президента попал. Что тут поднялось — не описать,

кто-то даже предложил помочь президенту, а один полицейский стал палить в воздух из «мелкашки», словом, страшно все разволновались. Затем один из сенаторов, тот, что потолще, спросил, не пойду ли я в президенты? Ну уж нет, говорю, идите вы в баню! Меня жинка ждет.

Ну, тут президентово тело оттащили, я подхожу к микрофону и вроде как прощальные слова говорю. Вот что, братцы-американцы! Уезжаю я от вас. Знаю, натворите вы тут, черти полосатые, делов, но ведь я ж вам не нянька. Скажу только: живите по совести, друг дружку не забижайте, президенты тоже жить хочут, а главное, бросьте кошельками размахивать словно черт знает что. А в общем, добавил я напоследок, ну вас всех в задницу! С таким напутствием я отбыл восвояси. Вот так, поездив по Европе, я вернулся к своей… сами понимаете, Пенелопе.

ВТОРАЯ КНИГА

(будем надеяться, никакого отношения к первой не имеющая)

не взрыв но всхлип — две белых лошади гонятся за мной, две белых лошади гонятся за мной, и вот — еще один несчастный на земле!.. Мое сердце перестало биться, и руки мои похолодели… Пусть моя могила будет чистой!

Проследи, дружище, чтобы никакие засранцы не закидали ее своим дерьмом. Я вижу — они уже спешат и тяжело дышат, их руки полны теплого дерьма. Зачем вы ввязались в эту историю, ребята? Лучше бы умыли руки. Зачем поливать грязью кого-то, кто умер целую вечность назад — вчера?

Вчерашний смысл вчера утратил смысл. Так, кажется?.. Таков конец жизни всякого человека, всякой маленькой вселенной, всех реализованных и нереализованных возможностей. Память нам подсказывает, что конец — отправная точка. Вернемся к началу.

В начале было нечто. Я вижу смутно в молочной пелене Времени, как бессчетные стаи нитеобразных существ устремляются по Реке Жизни к дельте. Одно из миллионов этих существ отмечено Его печатью. (Если взгляду моему доступна ретроспекция, то обладание оптическими достоинствами микроскопа тем более не причина для хвастовства.)

Итак, отмеченный Божьей печатью удалец переходит из дельты в устье и в новую дельту. А дальше? Не взрыв, но что?..

Между этими двумя моментами, между завтрашним рождением и вчерашней смертью, и пролетела, проползла моя жизнь. Ни длинная, ни короткая, ни веселая, ни грустная. Так, какая-то… Сама по себе.

Самый смешной парадокс Истории: мог бы и не родиться, а вот — живу, и даже умер. Бессильны властвовать собою. Этому не научишься, живи хоть сто веков. Кстати, о Вечности. Заглянем ей под юбку… Фу! Почтенная мадам не слишком чистоплотна… Кого здесь только нет?! Гении, как мандавошки, переползают друг через друга в теплых испарениях дешевого «Шипра». Пьяный в хламину Шекспир мочится на академическое собрание своих сочинений. Легкой струи вам, маэстро! Тут же Кант, как всегда в онанистическом угаре. Далее и вовсе знакомые лица — «блатники». «Здорово, Володя! И ты к нам?» Ну нет, поскорей бы на воздух!.. Адюльтер не состоялся.

А на нет и судна нет. Ходи под себя.

Но этого периода я своей жизни не помню. Ни в начале, ни в конце.

В начале было Слово. Но что это было за слово, одному Богу известно. Возможно, «лошадь». Возможно, «мама». Но не «синхрофазотрон» и не «Сталин». Слова, которыми я овладевал, чтобы общаться с миром, не удовлетворяли меня своей безликостью, и я произносил их по-своему, вкладывая в них особое ритуальное значение. Дураку понятно, что «масло» и «слясля» не одно и то же, но все-таки мне мазали «сляслей» хлеб, я окунал в нее палец, врачи рекомендовали ее в больших количествах. Я пил «млику» с «бякой» и не умер, наоборот, они шли мне на пользу. Но прикладное словотворчество не могло удовлетворить мой пытливый разум; не знакомый с основами общей семантики, он тщился выдумать нечто более грандиозное и всеохватывающее. Например, «кену». Неважно, что это означало, главное, «кена» дала толчок «рене». Но и «рена» не осталась одинокой. «Бена» была ее родной дочерью — и далеко не бесплодной. От нее пошли и иные колена. «Дена» родила «сену», «сена» родила «хену», «хена» родила «пьену», «пьена» родила «гиену», «гиена» родила «бернину», «бернина» родила «лябниду», «лябнида» родила «блядиду», «блядида» родила «блядаку», «блядака» родила «кундака», «кундак» родил «жмудака», «жмудак» родил «бардака», «бардак» родил «булдака», «булдак» — «варгака», «варгак» — «рогака», «рогак» — почему-то «карнизу», «карниза» — «слизу», «слиза» — «мантерапуку», «мантерапука» — «сругалукту», «сругалукта» — «прим-бамфигуку», «примбамфигука» разрешилась от бремени «миньхуя-конькою», чей подвиг будет воспет в веках; она произвела на свет «плембартачкстуфпрингальтукийшснейфтимазодассрикапунгадлейбнихошкевттрувдайящмингацрувыайскондлевхамундочеризеужвортэдиксаблюхуйнооморэнветцельрамньъбюстмяиваунг…»ну и так далее. Песнь освобожденного Логоса. Реквием павшим борцам за независимость «слясли».

С космогонией вроде покончено. До того как наступит первобытно-общинный строй, два слова о бане.

Я обращаюсь к пионерам, не посвященным в тайну санузлов, к тем, кто рос под боевые кличи кухонных баталий, к вам, скваттеры квадратных дюймов, с рубцами на висках от конфорок, — помните ли вы баню?..

Кто захотел бы все понять у людей, тот должен бы был пойти в баню! Малыш, невидимой нитью связанный с пупом матери, вышагивает рядом с ней в свою первую парилку.

— Куда вы его тащите?.. Здоровый мужик. Нечего ему тут делать!

— Ну что вы! Он еще ничего не понимает…

А понять не легко. Среди укутанных паром мясных пирамид тоненькая девочка раздражает пальцами свой клитор. Мать бьет ее по руке, одновременно хлеща веником себе в промежность, от которой отваливаются целые пласты грязи… Разнузданный березовый дух впивается в ноздри. Малыш плачет. Да-а, парилка есть нечто, что должно превозмочь!..

Тут он замечает другого героя: этот карапуз не держится за руку матери, не боится пекла, ему все интересно, он бегает, увертываясь от шаек, смеется, хлопает в ладоши. Быть может, он будущий Альфред Хичкок? Может быть, Самуил Беккет?.. Его зовут Петя. Его половой член вызывает недоумение и восторги присутствующих. Это карлик. Приходит банщица, мощная старуха, и привычным жестом выбрасывает его из парилки.