Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

Федоров Сергей Егорович

Остальные молчали, они тоже не собирались идти в разведку с Борисом Тимофеевичем, тем более в бой.

— Позвольте! — опять вступился начальник отдела. — Востриков проработал у нас около двадцати лет без замечаний…

— Не был замечен, не был заметен…

— Может быть, прекратим прения? — спросил директор. — Мы не филантропы и у нас не богадельня.

Толстый красный карандаш перечеркнул жирной красной чертой фамилию Бориса Тимофеевича и сломался.

…СКИЕ ТЕРРОРИСТЫ ЗАХВАТИЛИ ЗДАНИЕ ОФИЦИАЛЬНОГО ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА… В… БАНДИТЫ ДЕРЖАТ В КАЧЕСТВЕ ЗАЛОЖНИКОВ… СОТРУДНИКОВ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА И ТРЕБУЮТ ОТ ПРАВИТЕЛЬСТВА… ВЫКУП В РАЗМЕРЕ…

— Слышали

новость? — бодро и преувеличенно оживленно спросил Борис Тимофеевич, входя в отдел. Уши Бориса Тимофеевича пылали, и лицо было красное, будто он только что усвоил неприличный анекдот и собирался поделиться.

Лина, всегда ожидавшая неприятностей от жизни, с испугом посмотрела на Бориса Тимофеевича. Вера Кирилловна, которой одной разрешалось курить за рабочим столом под красочным плакатом, где жирно-роскошная дымящаяся сигарета была перечеркнута траурной линией, повернула недрогнувшее лицо, плавно отогнала ладонью легкий дымок и с некоторым торжеством сказала:

— Я знала это еще в начале недели.

— Разумеется, — с улыбкой ответила ей Александра Андреевна, — вы связаны с высшими сферами…

— Ах, оставьте свои намеки при себе, — томно сказала Вера Кирилловна и плотоядно вдавила в пепельницу недокуренную сигарету. — У меня с директором чисто деловые отношения. Я затачиваю его красный карандаш.

— Слишком часто вы затачиваете его карандаш, — хихикнула Александра Андреевна, взбивая на затылке жидкие волосы.

— Что же за новость, Борис Тимофеевич? — тихо спросила Лина, досадливо морщась от начинающейся свары.

— Лина, меня сократили! — торжественно произнес Борис Тимофеевич, и, хотя ему хотелось заплакать от обиды, так стало жалко себя, — он неожиданно рассмеялся, и Вера Кирилловна от удивления вскинула на круглый лоб толстые брови.

— Как… сократили? — опять испугалась Лина.

— Обыкновенно. Как это делается: спрашивают у начальников, каков есть работник, намеченный к сокращению, и острым красным карандашом зачеркивают фамилию. Затем в бухгалтерии выдают двухнедельное пособие и говорят: «До свидания, квартальную премию получите по почте».

— Почему же вас?

— Какие все-таки недалекие вы люди! — слегка рассердилась Вера Кирилловна, — да об этом сокращении говорили давно. Вы читали постановление о рациональном распределении кадров? Каждый должен работать на своем месте.

— Но почему же вас? — спросила Лина.

Он беспомощно развел руками:

— Говорят, я не способен к самостоятельным решениям. Не могу обижать мух и ходить в бой. Короче, как говорил один комик из республики Коми, — а ля ви ком а ля ви.

— Вы знали об этом раньше! — воскликнула Лина. — Утром у вас были откровенные глаза! Что же вы станете делать?

— Я не хочу работать, — улыбнулся Борис Тимофеевич, удивляясь себе. — Нет, не вообще, — поспешно поправился он, испугавшись самой мысли, что может остаться без общественно-полезного труда и даже — мелькнуло у него в голове — деградировать в обезьяну. — Некоторое время. Пока присмотрюсь к жизни. Что к чему. Кто за кем. Что по чем… Иногда мне кажется, что до сего дня я и не жил.

— Зачем же так торжественно и стоя? — усмехнулась Александра Андреевна. — Вы сядьте, Борис Тимофеевич, и поведайте в интимной манере, что вы думаете о жизни. Сокращенному терять нечего. Кроме иллюзий.

— Как знать? — произнес загадочно Борис Тимофеевич. — Возможно, именно теперь я начинаю что-то приобретать, а до этого — терял.

Вера Кирилловна с интересом — будто не Борис Тимофеевич, а конторский шкаф заговорил — повернулась всем крупным телом к нему.

— Да! —

продолжал Борис Тимофеевич, чувствуя поднимавшееся вдохновение, необычное, непривычное, будто напрокат с чужой, широкой души. — Да! Я полагаю, мы все живем неправильно. Люди не умеют жить. Как мы живем? Мы по горло погрязли в грубом материализме. Беспокоимся о заработке, волнуемся о пище и об одежде, стремимся к суетным удовольствиям. Нас терзает болезненная зависть к тем, кто имеет больше исчислимых благ, жестокое равнодушие к тем, кто имеет их меньше. Но наш дух предназначен постичь жизненную цель, а наша душа может стать вместилищем неизреченной любви. Не-ет, Вера Кирилловна, я совсем не «спятил мужик», как вы думаете, и совсем не «у него истерика», как думаете вы, уважаемая Александра Андреевна. Я — проснувшийся человек. Вам случалось когда-нибудь просыпаться? Вдохнуть свежего ветра свободы приходилось? Свободы от мерзостной приземленности, свободы от тошнотворного страха перед завтрашним и, особенно, послезавтрашним днем? Абсолютной и полной свободы внутри себя ради поиска и устремленности. Нет? Вот видите! А вы пытаетесь меня жалеть. Пустое дело! Ваша жалость, дорогие женщины, это копеечная жалость, милостыня, которую вы сами себе подаете. Проснитесь и оглядитесь вокруг себя. О чем вы печетесь, о чем хлопочете? Лина — о новых колготках, Александра Андреевна — о том, чтоб пристроить дочь за кандидата фармацевтических наук, а вы, Вера Кирилловна, о том, чтобы директор поехал с вами в Коктебель на летний отдых. И что же? Колготки, которые Лина купит на следующей неделе, расползутся в первый же день, потому что в кинотеатре на шестнадцатом ряду торчит в сиденье шляпка гвоздя. Ваш химический кандидат, Александра Андреевна, окажется с наследственным сифилисом, а вашего директора, Вера Кирилловна, снимут с должности восьмого июня сего года.

— Вы чокнулись, — сказала Вера Кирилловна с крутым презрением, — и если вы не прекратите своих предсказаний, я вызову медтранспорт.

— Ладно, — решительно и горестно хлопнул Борис Тимофеевич себя по колену и встал. — Я ухожу. Спите дальше. Упивайтесь цветными грезами. Я понимаю: в мире сумасшедших любая норма противоестественна. Более того: любая норма — преступна. Простота вам неведома, искренность подозрительна. Люди, замкнутые на желудок, переваривайте черствые мысли и огрызки чувств, насыщайте это жидкими эмоциями… Да что там!

Он безнадежно махнул рукой и вышел.

В коридоре его догнала Лина. Тощенькая, скуластенькая, с голодным блеском в глазах, она догнала Бориса Тимофеевича и взяла за локоть.

— Борис Тимофеевич! — сказала она с дрогнувшей улыбкой. — Вы очень расстроены? Я вас понимаю. Это все интриги Веры Кирилловны…

— Не надо, Лина, — мягко возразил Борис Тимофеевич, — при чем здесь Вера Кирилловна? Опять в вашем сердце говорят раздражение, зависть и жалость. Не в этом дело, и даже не во мне, а в том, что в мире что-то начинает происходить, что-то меняется. Я не знаю точно, что это, каким словом обозначить и как объяснить. Я чувствую, что у меня в крови — кусочек солнца, в груди — очищающее жжение…

— Вам нужно отдохнуть как следует и потом искать работу. Хотите, я вам помогу? У меня есть знакомый на одном заводе, и там как раз нужен исполнительный техник на должность инженера.

— Спасибо, Лина, но, кажется, вы меня совсем не поняли. Я — сокращен. Меня нет в списках работающих людей. На меня даже никакой еды не должно планироваться. Но я совсем не собираюсь искать работу по производству смывных бачков, или велосипедов, или стиральных машин, или чего-нибудь похожего.

— Как же вы собираетесь жить? — жалобно спросила Лина.