Коло Жизни. Книга Четвертая. К вечности
Шрифт:
Я вновь обрел себя, после прощупывания Усача и видения токмо в пагоде старшего Димурга. И увидел над собой столь знакомый мне свод повторяющий цветом ночное небо, каковой полыхнул в лицо Владелины блеклым светом, отринутым серебристыми многолучевыми звездами, густо заполнившими все его пространство. В гранях зеркальных стен округлого зала отражались не только те лучисто мерцающие звезды, но и гладкий пол, по которому плыла серебристая материя, устилающая его ровными пластами. А по средины залы стоял трон Першего на ножках и со спинкой на котором он восседал. В черном, долгополом сакхи прикрывающем стопы ног, и в своем венце с замершей в навершие
– Небо совсем тебя не бережет... совсем измучил, моего любезного Огня. Я ему выскажу... все выскажу, как ты слаб...совершенно изнурен, неужели того не видно?
– Отец! Отец!- воскликнул я... можно было бы сказать громко, но вернее будет отметить из последних сил.
Мне так хотелось ласки моего Творца. Я так нуждался в том абы высказаться, в его помощи. Но ласку получала Владелина. Рассказать о произошедшем я не мог, так как шевеление моих губ вызывало крик, каковой вредил, разрушал мозг девочки...
Впрочем, Отец мою хворь приметил. Он был нежным, трепетным и очень мудрым Господом. Старшим, главенствующим Богом в лоне Небожителей, посему сразу узрел мою слабость.
Он принес спящую девочку в дольнюю комнату пагоды, где в плывущем дымчато-черном мареве перемещались, скрещиваясь и расставаясь, многоцветные облака, крупные сгустки пежин, полосы и блики. Творец положил Владелину на вырь, и почасту касаясь ее лба губами, оглаживая ее волосики, зашептал...
Я знал, он шептал это для меня... наконец, будучи подле и лишь для меня:
– Крушец! Крушец, прости меня, прости за упрямство... За то, что не повинился пред Родителем еще тогда, когда ты только пропал... Прости меня, бесценность, за все, что ты пережил по моей вине...
Пережил.
Я не мог рассказать Отцу, что пережил. Но судя потому, что он был обок меня, думаю, ему многое из пережитого мной поведал Родитель. Несомненно, не раз упрекнув в своевольстве и упрямстве. Мне, конечно, очень хотелось высказаться по поводу поступков моего Творца. Но, во-первых, девочка, что порой озвучивала мои желания крепко спала. А во-вторых, я был столь вымотан болезнью, что не имел сил на то, чтобы внушить ей свои мысли.
Губы Отца не просто нависали над лбом Владелины, они ласкали его грань, жаждая прикоснуться и ко мне. И я лицезрел ту посланную мне любовь, нежность, теплоту.
– Сейчас, мой милый,- вновь зашептал Перший.- Я не могу, не смею тебя забрать у Расов. Девочка, она к ним привязана перенаправленной чувствительностью. Расставание может погубить плоть...
Я обидчиво засиял, тратя на этот процесс останки, черепки собственных сил... "Родитель обещал,- подумал я,- а ты... ты... Сначала не желал повиниться, а теперь не хочешь забирать".
Но тут я снова отключился.
А когда пришел в себя услышал дрожащий бас-баритон Першего:
– Малецык... Малецык, что с тобой? Ты болен, мой ненаглядный? Болен?
Наконец! Хоть кто-то догадался...
Так и жаждалось крикнуть:" Да! Да! Я болен! Я погибаю!"
Хотя того не пришлось делать.
Отец чувствовал мою боль и без крика. Мы были вельми близко друг от друга! И были, вне сомнения, близки друг другу.
– Бесценный мой. Бесценный, послушай меня,- голос Отца теперь и вовсе срывался вниз. Он явственно едва справлялся с волнением, и потому я решил прислушаться к его словам.-
" Не вырвусь Отец,- это я только помыслил. Не было смысла как-либо воздействовать на плоть... не было сил на нее воздействовать.- Родитель ведь не зря вселил меня во взрослое чадо, прописав это в моих кодировках. Впрочем, сие было не столько Им прописано, сколько являлось моей сутью. Родитель указал мне сглотнуть искру, хотя я того мог не выполнить. Но Он желал меня привязать к мозгу, к плоти, посему и повелел так сделать... Чтобы единожды выполнить две нужные ему вещи. Во-первых, заткнуть мне рот... А во-вторых, никоим образом не допустить вылета меня из плоти, а значит и гибели".
Этого, определенно, Отец не знал и, похоже, ему о том не толковал Родитель.
Ох! Родитель!.. Родитель!..
Как же я на тебя сердит! как негодую!.. И о том жажду прокричать! Прокричать так, абы мой гнев на себе ощутил один Ты! Не мои братья и Отцы!
Один Ты- Творец всех Галактик Всевышнего!
Отец, несомненно, почувствовал мою болезнь и испугался за меня. Потому старался убедить... укачать своей речью:
– Этот мозг. Он значительно укоротит срок твоего взросления. Такой мощный, любознательный, как благо для тебя, моя драгость. Поверь мне, впитав его, ты получишь рывок в развитии и ту особую первоначальную множественность... многогранность собственного естества. Прошу только не досадуй на меня. Не серчай, что ноне не забираю, сие творю только во имя тебя. Ибо все это время так страдал, изнывал без тебя, мой милый. Однако, я сделаю все, и вскоре к тебе прибудет Кали-Даруга... Ты же помнишь живицу?
Еще бы не помнить рани Черных Каликамов, демоницу, Кали-Даругу. Живицу, как ласково ее величал мой Творец, точнее будет сказать наш Творец.
Ибо Кали-Даруга была не просто созданием Першего. Она, точь-в-точь, как и ее младшие сестры Калюка-Пурана и Калика-Шатина, несли в себе покодовую часть старшего Димурга...
Тогда... много... много... нана времени назад Отец даровал своим созданиям, первым трем демоницам свою суть, одну из своих граней. Тем самым изменив не только количественное отношение с десяти до девяти, но и даровав той гранью родственность своим созданиям.
Грань...
У старшей четверки Богов количество граней было прописано Родителем в венцах. И если у Першего (после передачи одной из них демоницам) ноне количество граней осталось равным девяти спиралям в венцах, на коих покоилась змея, и соответствовало количеству его ребер, божественных поверхностей естества, то у Небо восемь восьмилучевых звезд, удерживающих тонкие дуги и саму миниатюрную систему наглядно указывали и на его восьмигранность. Тогда, как у Асила шесть шестиконечных звезд венца, и четыре золотые полосы Дивного (незримо удерживающие в навершие солнечный, плоский диск) соответствовали шестигранности естества Асила и четырехгранности Дивного. Четность чисел граней определяла днесь способность расчленять нацело одну поверхность и с тем указывало на божественность их естества, божественность полученную от самого Родителя.