Колодец старого волхва
Шрифт:
И горячее всех в победу верила Медвянка. Явор уже не нуждался в постоянном уходе, но она по-прежнему целые дни проводила с ним. Рана на его лице зажила, но остался заметный шрам через щеку и подбородок. Однако Медвянке вовсе не казалось, что шрам испортил ему. лицо. Она просто больше не ¦видела его. Ее взор, обострившийся после всего пережитого, видел теперь не внешность Явора, а его внутреннюю суть. Он был для нее самым лучшим человеком на свете, самым надежным, самым родным. Нареченный жених уже был ей дороже кровных родичей; она не знала, доведется ли им сыграть свадьбу, но верила, что они суждены
Сейчас она улыбалась, любуясь Явором и радуясь, что здоровье, сила и бодрость почти вернулись к нему. Но тут же на глаза ее набежали слезы. Неужели боги сберегли Явора от гибели в поединке для еще худшей доли — голодной смерти или позорного плена?
«Эх, соколе наш ясный! — со вздохом подумал сотник Велеб, наблюдавший за ними. Радость Явора при виде оружия и сияющая любовью улыбка Медвянки напомнили ему собственную молодую удаль, жену, которая тоже была когда-то невестой и так же любовалась им. — Я-то повоевал свое, предков утешил, потомство оставил. А с тобою-то что будет? То ли девица-краса, то ли смерть холодная тебя обнимет вскорости… »
В гридницу вошел десятник Гомоня. Он услышал, что кузнецы принесли Межамиру переделанный меч, и захотел на него взглянуть, надеясь отвлечься от тягостных мыслей. Дружина тысяцкого еще не голодала по-настоящему, но ожидание будущего голода уже сейчас мучило Гомоню. Он все время думал о еде и все время, как назло, чувствовал себя голодным. Добравшись до лавки, Гомоня устало рухнул на нее и тупым взглядом уставился на блестящий меч в руке Явора.
— Да уж! — выговорил он наконец. — Уж лучше в чистом поле голову сложить, чем вот так, час за часом самому к могиле ползти.
— Да погоди, успеешь к могиле-то! — ободряюще ответил ему Явор. — Еще и в чисто поле выйдем, будет срок!
Гомоня вяло вздохнул.
— Из Киева голубь поутру прилетел. Три дня ждали, уж думали, будут добрые вести. Ай в Киеве то же — нет вестей от князя и ждать нечего. Вроде посадники собирают по ближним городам полки, да когда еще соберут? Лучшие-то рати с князем ушли. Нам не дождаться. Тысяцкий с горя велел шею тому голубю свернуть да в похлебку его. Хоть бы крылышком поделился…
После его слов в гриднице стало тихо. Было такое чувство, словно в темном доме внезапно угасла последняя лучина. Никому не хотелось говорить, но думали все об одном: вот и оборвалась последняя ниточка надежды. Не будет помощи от князя. Укатилося Красно Солнышко на веки да вековечные…
— Никому мы не нужны, — негромко, обреченно проговорил Вереха. — Ни князьям, ни богам… Иван как-то сказывал, будто ихний бог какому-то племени в пустом голодном месте пропитанье с неба посылал. Вот послал бы и нам — так нет… С неба нам спасенья не дождаться…
А Шумила, словно проснувшись, вскочил с лавки и нахлобучил шапку.
— Князь нас бросил, городам на нас наплевать! Надобно самим порадеть о себе, пришла пора! — горячо, яростно воскликнул он и бросился вон из гридницы торопливым широким шагом, как будто видел перед собой ясную цель. Неглубокая чаша его терпения и покорности была переполнена.
Через недолгое время в раскрытые окошки стали долетать звуки ударов в железное било. В тишине обессиленно дремлющего города
— Уж не пожар ли? — удивился Вереха. — Вот еще не хватало…
— Опять молиться? — Гомоня сердито вскинул голову. — Не пойду, будет с меня! Пусть Никита сам за всех молится — ему-то на своем дворе не голодно.
— Не, не молиться. — Вереха прислушался и покачал головой. — Чуете, звон не того порядка…
— На торгу бьют! — с удивлением определил Явор и отложил меч. — Вроде как на вече скликают! Вот уже чего у нас не бывало!
— Э! Да не Шумила ли старый обычай вспомнил? — сообразил Велеб.
— Кто ни кличет — раз зовут, так надобно идти. — Вереха взял шапку и поднялся с лавки. — Торжище — не церква. Может, чего дельное скажут…
В первый раз за недолгую жизнь города-щита в нем собиралось вече. В новых городах князь не заводил древнего порядка и все дела решал сам. Но теперь князя не было, а в ворота каждого двора стучала такая беда, что ни тысяцкий, ни епископ не могли с ней справиться. Решить судьбу города мог только он сам. Висевшее на торгу било, назначенное для того, чтобы оповещать горожан о пожаре, теперь стало голосом новой, более страшной беды. И Белгород откликнулся на тревожный звон. Каждый ждал хоть какого-то решения, ни у кого больше не было сил в бездействии смотреть, как умирают дети. Изо всех улочек, из каждых ворот появлялись исхудалые люди с погасшими глазами, так непохожие на тех, что неполный месяц назад радостно провожали своего князя в далекий поход. Площадь заполнялась: сюда сходились и простые горожане со своими кончанскими старостами, и знатные жители детинца, и беженцы из округи, женщины, дети, холопы. Они не имели на вече права голоса, но тревожно-звонкие железные удары поднимали и несли, словно призывный голос самой судьбы. После наполнявшей город бессильной тоски умы и сердца вспыхнули с предсмертной отчаянной яростью: или соберем остатки сил и спасемся, или прощай белый свет!
Созвавший вече Шумила первым взялся держать речь. Вечевой ступенью ему служила чья-то пустая телега. На заполненном людьми торжище было непривычно тихо. Люди молча ждали, объединенные общим чувством беды и сознанием важности этого часа.
— Сами ведаете, братие, какая година нам на долю выпала! — воодушевленный сознанием своей невольно взятой ответственности, говорил Шумила в толпу. Сотни глаз, с надеждой устремленных на него, придавали ему сил. — Долее дожидаться нечего — или себя спасем, или все к предкам отправимся. Князь нас покинул, другим городам не до нас. Спасай себя сам, честной народ, думай головой!
— Да как? Как спасем? Что тут надумаешь? — раздавались ему в ответ тоскливо-отчаявшиеся голоса со всех сторон.
На телегу к Шумиле взобрался сотник Велеб.
— Да так и спасем, как испокон веков спасали! Вижу, что есть еще мужики в Белгороде! — крикнул он, окидывая быстрым возбужденным взглядом бородатые лица мужчин на площади, и призывно вскинул руки со сжатыми кулаками. Для него был только один достойный путь к спасению, к нему он и звал. — Выйдем в поле, ударим на орду! Разобьем — жен и детей спасем. А не разобьем — хоть погибнем с честью, а не с голоду передохнем, как крысы в погребе пустом!