Колодец в небо
Шрифт:
– Снова отключился. Хоть бы знать, куда ее близким звонить…
И я почти отключаюсь. Отключаюсь, хотя знаю, что отключаться мне нельзя. Мне надо собрать все силы. И свои силы, и Никитины, и силы нашей девочки. И терпеть, терпеть, терпеть. И не дать уложить себя в этот пугающий урологический родильный, не потерять сознание, если, спасая меня, они начнут лишать жизни мою девочку.
Но сознание теряется. Теряется сознание. Без глюков, без странных видений и распадения на атомы и частицы, которые были у меня летом от психотропных
Потом будто случайно нажали на кнопку пульта от телевизора и в темной комнате на маленьком экране появляются чьи-то лица и голоса.
Коридор. Длинный-длинный. Жуткого цвета, как в том совковом роддоме, где двадцать с лишним лет назад рожала Димку. Только тогда я рожала сына, цвет коридора меня не слишком пугал. Теперь меня хотят лишить дочери, и этот путь кажется не дорогой к операционной, а долгой дорогой в ад. На казнь. На казнь моей девочки.
Нельзя… Сдаваться нельзя… Даже если совсем плохо, сдавать нельзя. Иначе потом будет хуже. Потом будет несравнимо хуже. Сдаваться нельзя…
В момент, когда меня уже ввозят в двери этого абортария с урологическим уклоном, я каким-то отчаянным рывком сажусь на каталке. До этого и рукой пошевелить не могла, а тут сажусь.
– Лежать! – орет мясницкого вида тетка. – Говорила, привязать было надо! Резвая какая! Ее оперировать будут, а она скакать!
Смотрю на все происходящее. Совершенно нормальными глазами смотрю. Не в бреду. Жар внутри, будто печку выключили, спал. Мне не жарко. Мне нормально. Мне совершенно нормально. Я не дам свою девочку убить.
– Приняли мы вашу старороженицу!
Ай, вот оно, слово, которого я ждала всю свою беременность! В Маринкиной современной клинике никто этим словом меня не наградил, так вот оно, из уст монстроподобной тетки, которой не акушеркой, а мясником впору работать. Но тетка мясником не хочет. Тетка отдает команду привезшей меня бригаде «Скорой помощи»:
– Можете уезжать!
И тянется своими лапищами ко мне, чтобы снова уложить на каталке.
Но я не ложусь.
Я размахиваюсь и со всей невесть откуда взявшейся силой вылепливаю тетке пощечину. Бью по лицу. Первый раз в жизни бью человека по лицу.
– Пошла на х..!
Господи! Я еще и материться, оказывается, умею!
Ошалевшая от перемен в моем поведении бригада «Скорой» замирает на выходе. Замирает и врачебная монстриха, которую, вероятно, прежние старороженицы по лицу не били.
Встаю с каталки. Сама, совершенно спокойно встаю. Благо куртку с меня сняли, но разуть меня еще не успели. И иду к уже успевшей сложить свои носилки бригаде «Скорой». Мало того, что сама иду, так я еще и командую:
– Пошли отсюда. Здесь я не останусь!
– Куда пошли?! – изумляется доктор из «Скорой». – Мы же не изверги. Сюда вас везти до последнего не хотели. Но мы же с вами везде уже были. Не принимают вас нигде. В урологии не принимают из-за беременности, в гинекологии –
– Я сказала – пошли! Там видно будет! – Абсолютно нормальным спокойным шагом, каким ходила сегодня утром, иду по этому ужасающему коридору в обратную сторону, и вполне здоровая бригада «Скорой» не может меня догнать, чтобы уложить на свою вновь разложенную каталку.
Но я иду. Почти раздетая. Сама иду, с неведомой яростной силой отталкивая даже руки желающего помочь мне милого врача «Скорой».
Иду. И лишь на ступеньках подъезда, завидев кузов микроавтобуса с красным крестом на боку, в который и из которого меня сегодня столько раз выгружали и снова грузили, начинаю оседать, пока врач на подхватывает меня на руки.
– Не надо носилки! Давай прямо в машину! – командует он распахивающей дверцы медсестре, и, пыхтя, сетует. – Куда ж нам теперь?!
А дальше в прострации, в которой я не могу отыскать примет ни сна, ни яви, я вижу резко затормозивший в нескольких сантиметрах от «Скорой» свой «Магеллан». И выпрыгивающих из его чрева Лешку, Маринку, Лану и еще какого-то человека, чьи черты мне кажутся удивительно знакомыми. Где-то я этого красивого мужчину видела. Может быть, в кино?
– Успели! – кричит Маринка, почти отталкивая еще не уложившего меня в чрево «Скорой» милого врача. Лешка перехватывает меня у него с рук, а Маринка, не дожидаясь более стационарных условий, уже прощупывает мой живот и, сорвав фонендоскоп с шеи доктора, припадает с трубкой. А стоящая чуть поодаль медсестра «Скорой», глядя на мой неприкрытый ничем, кроме тонкого свитера живот, вдруг изумленно произносит:
– Шевелится! Ребенок шевелится!
И мой телевизор в черной комнате выключается вновь.
39. Когда поспевают яблоки
(Ленка. Прошлым летом)
Стояла и тайком от мамы и Иннульки курила на балконе, не думая уже ни о том, как бросаются вниз, ни о пустоте, которая выжгла все внутри нее, ни о том, что стоит на этом балконе в последний раз.
Щелчком пальца отбросив окурок, заметила едва не совпавший с чадящим остатком сигареты маленький шарик радости. Шарик крутился всеми своими блистающими боками и даже мысленно в подсознании в этот миг не хотел называться «мыльным пузырем».
Словосочетание «мыльный пузырь» давно превратилось в словесный штамп. От всей беззаботной полетности обозначенного им предмета (или явления? или действа?), выдутого из наивной, как само детство, трубочки, словосочетание оставило один признак – способность и обязанность лопнуть. Все прочие признаки за ненадобностью оказались забыты. Может, поэтому теперь в Ленкиной памяти никак не хотело всплывать это заштампованное определение. Разноцветный сияющий дождь беспричинной радости, который волшебным потоком летел откуда-то сверху и перечерчивал замершую перед ее глазами картинку летнего двора, не мог называться так убого.