Колодец в небо
Шрифт:
Резко сбросивший скорость микроавтобус с красным крестом на боку, включив свою воющую и моргающую сирену, начинает резко перестраиваться из крайнего левого ряда вправо и замирает рядом со мной. А я, потеряв опору в виде отошедшего ловить «Скорую помощь» Никиты, уже не стою, а снова сижу, почти лежу на проезжей части. И сквозь шумы и боль еле различаю силуэты в бутылочного цвета комбинезонах – отчего это врачей по-прежнему зовут людьми в белых халатах, когда большинство их них давно носит не халаты, а более практичные костюмы с куртками и брюками других цветов.
– Обморожение? –
– Нет. Сильный жар и обморок. Носилки, быстро! – отвечает голос мужской, наверное, врач. – Как мы еще ее заметили! Если б Санек не тормознул, будто на столб какой-то невидимый налетел, мы б и эту несчастную на обочине не увидели… Грузите, осторожно. О, господи! Ёпэрэсэтэ… Она еще и беременная. Только этого нам не хватало! Куда ж теперь ее везти. Запрашивай базу и обменную карту у нее поищи…
Носилки со мной вталкивают в чрево этого медицинского микроавтобуса, и, пока закрываются двери, я успеваю понять только одно, что Никита остался там на проезжей части, а не поехал со мной. И не могу понять, почему…
– Температура сорок и две, – испуганно сообщает женский голос, приписанный мною медсестре. – А в обменной карте значится хронический пиелонефрит.
– Если почка отказывает, то времени у нее не так много. Общая интоксикация организма. Кто знает, сколько она в таком состоянии на обочине пролежала. Может, там и плод уже мертв… – говорит мужской голос, и я понимаю, что схожу с ума. Плод не может быть мертв. Моя девочка не может быть мертва! Я не могу ее потерять. Но шевеления ребенка я не чувствую. Я уже несколько часов не чувствую свою девочку… Не чувствую… Нет, пожалуйста, нет…
И, снова теряя сознание, успеваю в последние доли секунды расслышать команду старшего в этой бригаде:
– В урологию, срочно! Иначе и мать спасти не успеют! Нам только двух мертвяков под занавес дежурства не хватало!
В эту минуту намокший, от этого живущий теперь своей собственной жизнью привязанный к моему запястью телефон включается и выдает обрывок Лешкиной фразы без начала и конца:
– …но почему-то этот «великий Ларио» зовет твою Лану Леной…
Чудом подтянув телефон к себе ближе, бормочу:
– Они убьют мою девочку, Леш…
И отключаюсь.
37. Дневник
Загрызть!
Впиться в глотку и грызть! Сжать челюстями и давить. Не отпускать, пока под зубами не хрустнет ее шейный позвонок.
Грызть, рвать, клыками и ногтями впиваясь в ненавистную голову волчицы, пока она, бешеная, не взъярится в последней предсмертной истерике и не оставит на моей спине отметины – кровавые, выдранные с мясом куски кожи. Пока рефлекторно не разожмет свою волчью хватку и не станет ослабевать, освобождая мир от своего дурящего присутствия и от своих черных наветов и черных дел.
И бурая кровь ее, вырывающаяся из прокушенных мною вен, фонтаном последней ненависти будет заливать мое лицо. А я, вся до остатка вложившаяся в эту последнюю схватку, силясь протереть от этой вязкой крови глаза, мысленно буду молить
Не накажи! Не дай совершить самой зло, Зло добивая. Останови, не дай довести до конца, если это есть не Зло, а всего лишь перекосившая мое зрение ревность…
Но! Умножь мои силы! И дай стойкости! И дай ярости! И дай ненависти! Дай добить, свернуть глотку, размозжить череп, раскромсать внутренности, размазать по поленьям грядущего пожара то, что недавно было тотальным Злом, накрывавшим и меня, и Его, и нашу жизнь, и нашу будущность.
Волчица живуча! Она так просто не сдастся! И, умирая, до последнего будет пытаться убить и меня. Последними остатками собственной ненависти к этому миру и к Добру будет стараться захватить меня с собой туда, откуда еще никто не возвращался. Никто, кроме Зла. И подыхая, она будет цепляться не за жизнь – за смерть. За право нести разрушение. И ставить на чужие тела и чужие души свои черные отметины.
Не разжимая челюстей, заклинивших в этом последнем отчаянном желании избавить мир от Волчицы, я ногтями и ножами буду добивать это конвульсирующее пространство, в котором даже единственная недобитая, не стертая с лица земли, не растоптанная, не выжженная частичка способна реанимироваться. Регенерироваться, восстановиться и явиться миру новым, все более поглощающим Злом.
И, выдержав эту битву, истерзанная, измученная невольно наглотавшаяся ее злой крови и теперь отплевывающаяся ее злым духом, я буду задыхаться над испускающей дух соперницей. И буду дрожать от пережитого напряжения. И от мысли, что частички жившего в ней вселенского зла могли попасть в меня. Попасть, прорасти во мне, а после передаться от меня другим.
Я буду дрожать, и молить Небо о том, чтобы, уничтожив Волчицу, самой Волчицей не стать.
И еще о том, чтобы, добив ее, стереть все из своей памяти. Принять за страшный сон. За бешеный выброс подавляемого еще с детских времен подсознания. За страшный фильм, случайно увиденный и навсегда забытый. Почти навсегда забытый страшный фильм.
Я убила ее.
Я лишила мир этого зла.
Я своими зубами загрызла то, что мучило, выжигало и не давало дышать мне и миру.
Я смогла!
Я смогла.
Я смогла…
Буквы бежали по бумаге, пытаясь успеть за тем, что творилось внутри.
Успеть.
Отдать бумаге, чтобы только вывалить, выдавить, выбросить это мучительное ощущение из себя. Чтобы та ненависть и та любовь, которые с недавнего времени поселились внутри и с тех пор все росли, росли, росли, не разорвали внутренности.
Хотела пригвоздить свою ненависть на бумагу. А потом вместе с бумагой ее сжечь…