Колодец забытых желаний

Устинова Татьяна Витальевна

Рассуждая таким образом и тяжко вздыхая от несправедливости жизни, Гена потащился к входной двери обуваться.

Дурное предчувствие вдруг поскреблось где-то в глубине души, но Гена решительно отогнал его. Он не верил в дурные предчувствия.

Кровь еще долго капала с разбитой губы, и было больно, и казалось, что больно от мороза. Он не знал, сколько времени просидел, прислонившись к стене.

Федор промерз до костей, так что зуб не попадал на зуб. Кстати, зубы он проверил, и они оказались целы — он прямо пальцем полез в рот и долго там щупал, трогал и шатал, и ничего вроде не

шаталось. Хорош бы он был с выбитыми зубами!

После того как мужик на огромной черной машине его спас, он кое-как подобрал рюкзак и, насколько мог проворно, поковылял за палатку, в которой красноносый лоточник торговал сосисками. Федор знал, что, как только те двое выскочат из подъезда, куда их, словно беспомощных щенят, покидал бравый мужик, ему настанет конец.

Он с ними не сладит.

За палаткой он постоял, покачиваясь и держась рукой за стену. Все как-то странно мутилось перед глазами, голова кружилась, и грязный утоптанный снег то и дело грозил уйти из-под ног. Так с ним было только однажды, когда на студенческой вечеринке он старательно запивал водку пивом — они там все запивали водку пивом, — а наутро мучились головами, животами и всеми остальными мучениями, которые бог придумал в наказание таким дуракам, как Федор Башилов. Он отходил болезненно, долго, хуже всех. Геройствовали они в общежитии у девчонок, и, собственно, все дело затевалось только ради них. Парни готовились к этому визиту, мужественными голосами сообщали друг другу, что сегодня будет «грандиозный трах» и они все вволю «накидают пистонов». Должно быть, оттого, что все будущие фантастические любовники отчаянно трусили, потели и стыдились, то и напились в два счета, и вожделенный «грандиозный трах» окончился полным провалом, позором и изгнанием их из общежития.

Федор тогда дошел до троллейбусной остановки, сел на лавочку, свесил голову, прикрыл мученические глаза и даже заскулил тихонько.

— Плохо тебе, братан? — спросил какой-то веселый мужик, присевший рядом. — Правил, что ль, не знаешь?

— Знаю, — через вязкую мерзость во рту выдавил Федор.

— А знаешь, так поди похмелись, салага!

Но при одной мысли о запахе спиртного Федора чуть не вырвало прямо на колени участливому весельчаку. Его качнуло, и мужик отскочил брезгливо.

— Да пошел ты!.. Я-то думал, ты человек, а ты, как эти, обдолбанный, видать!..

С тех пор Федор никогда так не надирался, и нынешнее его состояние больше всего напоминало то, давнее.

С трудом нагнувшись, он зачерпнул в ладонь грязного снега, кое-как сдул с него черноту и копоть и вытер лицо. Снег впитал в себя кровь. Федор посмотрел на кровавый комок в своей ладони, размахнулся и влепил его в стену.

— Ты бы, парень, отвалил отсюда, — посоветовал красноносый из своего башлыка. — Гляди, сейчас наряд поедет, заберут.

Федор кивнул.

Мокрое лицо стянуло ледяной коркой, и он нашарил в кармане носовой платок. Платки в карманы ему всегда совала мать, и этот, чистый и свежий, был как будто приветом от нее, из той жизни, которой у него уже никогда не будет.

Кончилась.

Теперь он станет, как загнанный зверь, скрываться от ментов и бандитов, и хуже всего — самое ужасное! — то, что он даже предположить не мог, чем обернется его долгожданная свобода!

Ему ничего не светит, только смерть или тюрьма. А если он не найдет выход из положения, они убьют Светку и… его

мать. Мать, которая положила ему в карман носовой платочек, которую он почти не любил — не мог простить, что из-за нее ушел отец!

Федор застонал тихонько.

— Слышь, парень!.. Ты смотри!

— Я смотрю, — хрипло пробормотал Федор.

Она просила отвезти ее в Париж, и он уже почти забыл то время, когда они мечтали об этом самом Париже вдвоем, и тогда ему казалось, что он сделает для нее все, горы свернет, луну с неба достанет, и что еще там принято делать, такое же нелепое и бессмысленное?!

Платок в кровавых пятнах жег ему руку, и Федор бросил его на снег.

Даже самому себе он боялся признаться, что с ним случилась катастрофа. Хуже его положения ничего не может быть. Наверное, самый последний палестинский нищий, который просыпается в лохмотьях на обочине и достает из котомки последнюю корку хлеба, чувствует себя в большей безопасности, чем он, Федор Башилов.

Потому что свободен. Потому что никому не нужен, как неуловимый Джо из детского анекдота.

Федор пошевелил плечами под курткой из «искусственного кролика», руками подвигал, и вроде бы все двигалось и шевелилось, значит, ничего не сломано.

Впрочем, зачем ему руки и ноги, когда жизнь все равно кончилась, и ладно бы только его! Себя ему было совсем не жаль, ну вот нисколько! Мать жаль, и Светку тоже.

И отец ничем ему не помог, выгнал, и той красавице, которая называла его «папулей», «папочка» сказал, что он, Федор, — курьер! Утром еще была надежда, что все как-то устроится, образуется, и сейчас, стоя под стеной желтого дома на ревущем Садовом кольце, Федор отчетливо понял, что больше надежды нет. Она умерла.

Впрочем, если исходить из того, что надежда умирает последней, Федор должен был умереть раньше ее.

Но он жив.

Никто не поможет. Никто не возьмет на себя его беду. Никто и никогда не закроет его грудью от неприятностей, а времена, когда все беды можно было решить, привалившись к материнскому плечу, давно минули.

Господи, подумал Федор Башилов неожиданно для себя, помоги мне!..

— Парень, — вдруг донеслось из башлыка, — хочешь, я тебе сосисочку сделаю? Горяченькую. Съел бы, что ли! Глянь, вон какой зеленый!..

— Не надо, — проскрипел приготовившийся умирать Федор.

— Да ладно, чего там «не надо»! Сейчас сделаю! И кофейку глотни.

В руке у него как будто сам по себе откуда-то взялся тяжеленький и теплый стакан, из которого вкусно и остро пахнуло кофе, а в другой руке — горячая булка.

— Горчицу не стал класть, рот-то у тебя вон разбитый весь, драть будет горчица-то! Да ты хлебни, хлебни!..

Федор хлебнул из стакана, стало горячо и сладко, и приятно разбитым губам, и он вдруг почувствовал, что голоден, так голоден, что от запаха булки с сосиской сводит живот.

Он накинулся на еду, торопясь и обжигаясь, и тот, в башлыке, отвернулся, наверное, чтобы не смущать его. В два укуса Федор уничтожил булку и выпил кофе, и даже сумел стакан поболтать, чтобы осевшая сладкая пенка не пропала, и не пролил ни капли!.. И в этот момент он позабыл обо всех своих бедах, о том, что он один в огромном мире, что все пропало, и мать пропала тоже, и он не знает, что теперь делать, — так вкусно ему было.

— Спасибо, — сказал он в сторону башлыка и вылил в рот последние капли кофе. — Спасибо вам большое.