Колодезь
Шрифт:
Недели через четыре объявились послы, привезшие вторую грамоту, Эту грамоту Разин, не читая, объявил подложной и велел сотника Микиту Сивцова посадить в воду. Сивцову напихали в Порты каменной крошки, вместо кушака подвязали огрузневшую одёжу веревкой и сбросили сотника в реку у причала. Кто был рядом в то время, рассказывали, что Сивцов до последнего не верил, что его так-то казнят, и кричал, не о пощаде умоляя, а доказывал, что грамота подлинная.
Уже в марте воевода Хилков третий раз пытался усовестить бунтовщиков. На этот раз присланные стрелецкие головы Янов
Последняя ночь Семёну выпала бессонная. Анюта неугомонно ласкалась к нему, словно надышаться перед смертью хотела. Наконец не выдержала, сказала, о чём сердце болит:
— Сём, может, тебе не ехать вовсе? Домом бы зажили. Ну что тебе в той Персии взыскалось, только греха наберёшься, а то и вовсе пропадёшь…
Ох, как напоминали эти просьбы причитания невольницы Дуняши! И теперь, когда жизнь под уклон пошла, совсем иначе склонялся слух к жалобным бабьим словам. Жаль, судьба не велит успокаиваться грешной душе.
— Это я здесь пропаду, — глухо произнёс Семён. — Казаки завтра отойдут, потом власти вернутся и первым делом меня на воротах повесят, за общие вины и потому как других достать руки коротки.
Анюта всхлипывала покорно.
— Думаешь, мне не охота остаться? — успокаивал Семён. — Душу рвёт, как охота. Прикипел я к тебе — водой не отлить. Но ты не бойся, вернёмся из Персии, царю повинимся, прощение купим, тут я к тебе и вернусь. Ты только жди меня крепко. Я там на рожон лезть не буду, всё равно всех денег в мошну не ссыпешь. Вот только повидаюсь кой с кем из старых знакомцев, поквитаюсь за прошлые дела — и домой.
— Ты что, там вправду бывал? — вдруг спросила Анюта.
— Да ты сдурела никак? — Семён даже обиделся. — Я ж при тебе Мишатке о Турции рассказывал.
— А я думала — так, казацкие байки. Мой тоже любил балясы точить, какие, мол, прежде бои суровые случались. А сам в первой же стычке голову сложил.
— Так и я не воевал почти, — успокоил Семён, — а в неволе был у купца одного.
— А-а!
— Но ты смотри, я ведь серьёзно сказал: жди меня крепко, к осени ворочусь, поженимся. Нечего грехом полати протирать.
Семён и сам удивлялся, что его потянуло на такие речи. Целую зиму жил, ни о чём не потужил, до самого вчерашнего вчера, когда начал собираться к отъезду.
Первым к нему Мишатка подлез. Показал деревянную саблю, что сам отстругал, и потребовал непреклонно:
— Ты бы меня с собой взял, я б тебе пособил персюков рубить.
— Дело хорошее, — покивал Семён, затягивая телятинной ремень на мешке. — Только сначала тебе подрасти надо, а то как ты персюкам головы рубить станешь? — тебе ж не дотянуться.
— Во как! — раскричался Мишатка, подпрыгивая и размахивая струганой деревяшечкой.
А потом, когда Мишатка угомонился, подошла Дарёнка и шепнула в ухо:
— Дядя Сёма, останься, а? Я бы тебя тятей кликала…
Тут Семёна и перевернуло всего как есть. А что делать? Правильно он Анюте сказал: нельзя ему здесь оставаться.
Наутро Яицкий городок был разбужен набатом. Жители как оглашенные выскакивали из домов, ухватив кто багор или ведро, кто охапку рухляди и укладку с деньгами. Лишь на улице всполошённые убеждались, что всё с божьей помощью смирно, а просто гулящие казаки снимаются с места, собираясь в море.
Струги, причаленные частью к деревянной пристани, а в большинстве и просто к берегу, быстро заполнялись народом. Яицких жителей тоже собралась немалая толпа. Одни пришли проводить постояльцев, с которыми судьба свела по-хорошему, другие, таких было куда больше, просто припёрли поглазеть, а некоторые явились порадоваться, что наконец-то незваные гости убираются в море, где, дает бог, отправятся на корм рыбам.
Разин в богатом охабне и собольей шапке возвышался на головном струге. Рядом, потупив глаза, стояла татарская девка, дочь князя Алея, отнятая во время прошлогоднего набега на едисанских татар. На девке было красное свадебное платье, смарагдовый венец и монисты чуть не в пуд весом. Разин неукоснительно требовал, чтобы полюбовница ежедневно одевалась невестой, хотя весь Яицк знал, что недавно татарка родила от Разина байстрючёнка, которого атаман, отняв от материнской груди, отправил с посыльными в Астрахань к архиепископу, прося воспитать младенца в христианской вере и приложив для того ровным счётом тысячу рублей.
— Хе! — прошептал Игнашка Заворуй, нагнувшись к Семёнову уху. — Атаман-то, гля, бабёшку с собой берёт, а нам велел голым и босым отправляться. Этак-то и я нашёл бы, кого с собой прихватить.
Семён ничего не сказал, но и он подумал об Анюте. Конечно, куда её в море, а всё расставаться жаль. К новому идёшь — старое всегда держит.
— Все собрались? — прогремел Разин, поднявшись на нос струга.
— Все здесь, — разноголосо ответили казаки.
— И я туточки… — подпел Игнашка Заворуй.
— Ну так с богом, хлопцы! Умрём за общее дело! Довольно мы бедовали — шилом из горшка патоки не натаскаешь, пора браться за ложку. Все видали, какие по нашенской Волге-реке персидские расшивы плавают. Так чего мы ждём? Нечего одним персюкам в золоте купаться, господь делиться велел! Только я так скажу: захотел новой жизни испробовать — на старое неча оглядываться. Потерявши голову, по волосам не плачут. Кто старые рухляди да барахлишки жалеть станет, тот нового не наживёт. Кто за мной вдти вздумал, у того ни дома, ни семьи, ни нажитков быть не должно. Совсем ничего, кроме сабли в руке и креста на груди. В этом я, ваш атаман, буду вам первым примером… — Разин повернулся к нарядной татарке, положил широченные ладони ей на плечи, — вот, дивитесь, люди, нет мне ничего любезней этой девки. Красавица, невеста! Век бы с ней вековал. Повязала ты молодца по рукам и ногам… Да только я не таковский, чтобы повязанным быть.