Колодезь
Шрифт:
Вокруг собралось уже немало казаков, с интересом следивших за перебранкой.
— Задай ему, дядя! — крикнул кто-то. — Соплёй рубани супостата, другого-то оружья у тебя не нажито!
— Дай срок, и пичка у меня будет, и фузея, да не как у этого, не отодвский снаряд, а свой. В том я вам слово даю.
— Во срезал! Егорий, глянь, а дядя-то казак хоть куда! Берегись, как бы не ты, а он тебя плёткой не отходил!
Боярич, верно, это его звали Георгием, тоже поднялся и, зажав пальцем ноздрю, длинно сморкнулся под ноги
— Но-но! — крикнул он.
— Не понукай, не запрягал, — боярич презрительно усмехнулся. — Ишь, раззодорился: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй… Воротайся домой, деревенщина, покуда плёткой не погнали. Думаешь, если чужую кобылу свёл, так уж казак? Конокрад ты, Цыганское охвостье, ворона загумённая…
В иное время Семён бы смолчал, но сейчас, при коне и оружии, обласканный прелестными речами и нюхнувший воли, терпеть мальчишеской дерзости не стал.
— Зато ты, пан хохольский, по всем статям казак хоть куда! — перебил он барчука. — Над всем войском Донским расширился, орла широтою превозмог. Гляди, как бы срака с натуги не треснула.
— Это… ты… мне?… — Георгий раздельно выплёвывал слова, как бы не умея понять смысла. — Ты что сбредил, пёс? На дворянство лаяться повадно стало? Я ж тебя в мелкий клеек разотру…
— Тоже, Аника-воин! Смотри, как бы растиралку не оторвали! — ответил Семён под дружный хохот казаков. — А без этого дела от тебя одна шапка останется!
— Ну!… — Георгий рванул с перевязи саблю. — Не быть тебе живу… Порублю пса худородного!
Вращая палаш над головой, Георгий надвигался вперёд.
— Не дури, Егор! — крикнул кто-то из казаков.
Семён стоял подбоченясь, рука на поясе, и словно не слышал, как гудит в воздухе стальная смерть. На губах плавала кривая усмешка.
— Брось саблю, молокосос!
Лица казаков переменились, люди вдруг поняли, что непригожая перебранка, начавшись смехами, кончится кровью. И не вмешаться уже, и не помешать: не выручить забавного дядю, возомнившего себя бывалым казаком.
— А-ах! — хакнул Георгий, обрушивая с маху сверкающую полосу венгерского палаша.
Казаки выдохнули разом, ожидая, как падёт, обливаясь кровью, порубленный мужик, один Ус поспел гаркнуть: «Геть!» — хотя уже ясно было, что не можно остановить убийственный удар.
Но в самое смертное мановение Семён вскинул пустую допрежь руку, и тонко запел, разгибаясь, индийский булат, шкрябнул по летящей стали, ажио искры посеклись.
В глазах боярского сына полыхнуло удивление, а через миг, когда ещё и ещё сшиблись сабли, когда рука почуяла, как яро и незнакомо бьётся лапотник, проснулся в душе страх, и затосковал Георгий.
— Будя! — крикнул он. — Пошутил я!
— Шутковал кот с мышью! — отвечал Семён, напирая вперёд.
Минуты не прошло, как вылетел клинок из ослабевшей боярской руки, упал в траву.
Семён разом
— Слаб ты противу меня биться, неука! Винись теперь.
— Винись, Георгий! — подтвердил круг.
— Прошу… простить великодушно, — выдавил Георгий уставную фразу.
— Ну что с тобой делать, — сказал Семён. — Господь простит, и я прощаю. Да и ты за науку не серчай.
— Это верно, — произнёс атаман. Подошёл ближе, глянул на саблю, которую Семён по-прежнему держал у ноги, спросил:
— Где саблей разжился, дядя?
— С арапских краёв вывез, — ответствовал Семён.
— Сабелька сера, а рубит бело, — товом знатока сказал Ус. — И рубке там обучился?
— То в Анатолии, в янычарской школе.
— Знатно у тебя, дядя, по свету погуляно, — признал атаман и, крутанув знаменитые усы, гаркнул: — Как, молодцы, возьмём дядю в круг?
— Возьмём! — загомонили казаки. — Любо! Берём янычарина!
Один Георгий молчал, обкусывая губы, чтоб, не дай бог, не вырвалась на всеобщее поглядение слёзная обида.
Игнат Заворуй объявился на следующий день, пьяный и с жареным гусем под мышкой. Не иначе — промышлял по окрестным имениям. Жир с гусиного бока пятнал суконную свитку, но Игнат того не замечал.
— Здорово, манёк! — крикнул он, встретив Семёна. — И ты тут? Клёво! А я, вишь, на тырчке жорево слямзил… — Игнашка добыл из-за пазухи плоскую ха-лявную бутыль с фряжским, — сейчас мы с тобой по такому случаю аридмахи приобщимся…
— Что-то я не пойму, — сказал Семён, — по-каковски ты это гуторишь?
— Ага, проняло! — Игнашка был донельзя доволен. — Это, манёк, не простой язык, а тайный, чтобы чужое ухо не понимало. Отверница называется. Мы, казаки, завсегда так говорим, когда надо втайне. Я на отвернице что угодно сказать могу. Вот, скажем, мешается у тебя под ногами какой-нибудь дурачок, и ты ему говоришь: «Добрый человек, отойди, ступай в избу». Как это будет по-нашенски?
— Мне откуда знать? — порадовал знакомца Семён.
— То-то и оно! А я ему скажу: "Лох клёвый, канай отседова, дуй до хазы, — он и отпадёт.
— Он просто не поймёт тебя — и вся недолга, — усомнился Семён.
— А вот ещё… — Заворуй, казалось, не слыхал Семёна. — Разъясни, что я скажу: «Декан киндеров атас пахан гирый».
— Десятеро мальчиков внимают старому отцу, — перевёл Семён.
— Да ну, тебе уже кто-то сказал!… — обиделся Игнашка.
— Никто мне не говорил, — усмехнулся Семён. — Просто побродишь по свету с моё, тоже научишься тайные языки разбирать. Ничего в нём нет тайного — с каждого говора по словечку, вот и весь сказ. У торговцев на базаре тоже такой есть, даже слова не слишком рознятся, — утешил он Игнашку.