Коломна. Идеальная схема

Алферова Татьяна

Ему снилась Канонерская улица, канал и Могилевский мост — такими, как он видел их на старой фотографии, с деревянными темными домами, с лодками, в большом количестве толпившимися у маленькой пристани, с пегой Кошкой, крадущейся вдоль воды по круглым булыжникам. Там, на фотографии и во сне была поздняя осень, и сквозь булыжники кое-где пробивалась пожухлая трава, ей не хватало силы, и она падала на камни. Кошка брезгливо трясла лапой, наступив на влажный пучок, но упрямо двигалась дальше, очевидно, по важному делу. Николай полез в карман за рабочим блокнотом, чтобы быстрей схватить картинку, но во сне блокноту не нашлось места. Кошка обернулась, лицо у нее оказалось человеческое, но с вытянутым рыльцем, похожее на лицо Хозяина.

— Хочешь, расскажу, — телепатически предложила Кошка-Хозяин.

Общаться

телепатически оказалось ничуть не труднее, чем летать, а Николай летал во снах с детства и довольно уверенно. Но не сегодня.

— Конечно, — он сразу понял, о чем хочет рассказать Кошка. И тут же увидел в тусклом свете фонарей, как через мост от Канонерской улицы неуверенно идет человек в пальто нараспашку. Из-под пальто выглядывал смешной приталенный пиджак и брюки без стрелок, наползающие на блестящие штиблеты с галошами. Белокурые волосы, явно завитые, перчатки, зонт в виде трости. Этакий щеголь, образца девяностых годов девятнадцатого века. Николай почти догнал его, шел в двух шагах и с интересом разглядывал кожаные галоши и прочее. Человек перешел мост, не обращая на преследователя никакого внимания, чему удивляться, решил Николай, он же давно умер. За мостом свернул по набережной и остановился в нерешительности у двухэтажного деревянного дома со щелястыми стенами.

— Это Самсонов, что ли? — спросил Николай Кошку, та лишь фыркнула. — Ну конечно, это Гущин. Петя, Петр Николаевич, Любаша его подробно описывала. Чего он здесь потерял? Мастерская на том берегу. И почему пешком, у него же пролетка была, он Любу в больницу на пролетке возил.

— На коляске, — внушительно отозвалась Кошка. Она осталась сидеть на мосту, но слышно было отлично. — Только что Любу отвез. Как обратно из больницы ехал, заметил Самсонова. Теперь пустился в сыщики играть, коляску во дворике кинул. Не перебивай.

Николай чуть не упустил Гущина, тот нырнул в дверь. Николай огляделся по сторонам — бессмысленная предосторожность, он же еще не родился, и шагнул следом. В сенях пахло березовым веником и пылью, в уголке стояли метлы и самое настоящее коромысло, об которое Николай споткнулся. Он еще подумал, что это не по правилам, нельзя споткнуться о коромысло вековой давности, но у сна своя логика. В маленький коридорчик выходило четыре двери, а заканчивался он лестницей на второй этаж. Первая дверь была заперта, вторая отворилась и впустила Николая в довольно большую комнату, разделенную темной ситцевой занавеской на две неравные части. В комнате стояли старинный резной буфет, старинный массивный стол, старинное же бюро — в общем, все в комнате было старинным и просилось на карандаш, а блокнота для зарисовок в кармане так и не появилось. В углу сочилась скромным теплом железная печка, Николай заинтересовался ею, но одернул себя и на цыпочках, что не имело смысла, двинулся к занавеске. В отделенной занавеской части обнаружились кровать под гобеленовым покрывалом с кучей подушек, высокий шкаф, табурет с блестящим тазом, похоже, медным, синий кувшин на полу и бледный Петя Гущин, сидящий на кровати.

От входной двери послышались голоса, разговаривали двое. Один, с легким акцентом и брюзгливый, выговаривал за оставленную незапертой дверь. Другой, бархатный баритон, какой нравится женщинам, оправдывался, что выскочил на секунду распорядиться насчет самовара, боялся, чтобы гостю не пришлось ждать. Брюзгливый с акцентом повысил голос и сказал что-то резкое, но по-французски и потому непонятно для Николая. Гущин однако же понял, побледнел еще сильнее, медленно повел рукой по покрывалу и дернулся, вытаскивая из-под подушек револьвер. Николай догадался, судя по изумлению Пети и тому страху, с каким он разглядывал револьвер, что обнаружил Гущин оружие только что. Под подушки револьвер затолкал хозяин, значит, боялся своего гостя. Интересно, кто гость и кто хозяин? Гущина здесь не ждали, прокрался, как вор, как и сам Николай. Николая не должны увидеть, пусть кошмаром отдает, но сон есть сон, а вот Пете не позавидуешь. Николай на всякий случай встал между шкафом и стеной — так пряталась Люба у него на кухне. Гущин сунул руку с револьвером в карман пальто.

В комнате уже вовсю бранились. Но все, собаки, по-французски.

Брюзгливый с акцентом отчитывал бархатного баритона, тот поначалу оправдывался, после стал сам наскакивать. Брюзгливый заорал, срываясь на визг, и оба замолчали. Николай решил, что они поубивали друг друга взглядами, или окаменели, случается же такое во сне, но брюзгливый произнес по-русски, тихо и отчетливо:

— Никаких денег вам больше не будет. Исправляйте положение, ищите новые варианты. Вам сейчас не о деньгах следует думать, а о спасении собственной шкуры.

Заскрипели половицы, дверь заскрипела, но не хлопнула, Николай еще удивился, надо же, поругаться и дверью не шмякнуть. Оставшийся — бархатный баритон, он обнаружил себя, выругавшись совсем не бархатно — все ж таки двинул в сердцах по стулу или табуретке. Когда голоса ругались, баритон порой переходил на русский, но все что Николай понял из их спора, так это что Брюзгливый гость обвинял хозяина в провале какой-то операции. Попадались знакомые слова — агент, например. Все ясно, Самсонов большевик, и Люба упоминала вскользь, неприятно ей это было. Скучно, господа. Все ваши секреты мы в третьем классе проходили, и потом до пятого курса долдонили марксистско-ленинскую, кто философию, кто эстетику. Повезло нынешним детям, отменили большевичков как идеал, переписали историю. Николай взглянул на Гущина, подмигнул — тщетно. Будь Николай для того наяву, и то бы не увидел, аж колотился на кровати, от страха, что ли? Стыдно, господин Гущин бояться заблуждающегося товарища.

Петр Александрович решительно встал, будто услышал Николая и устыдился, отдернул занавеску, колечки взвизгнули по проволоке, и вышел к хозяину. Но руку с револьвером по-прежнему в кармане держал. Бархатный баритон оказался долговязым мосластым субъектом неприятной наружности. Вся привлекательность сосредоточилась в голосе. Хуже всего были мелкие серые глаза очень близко расположенные, блеклые брови не делали их выразительнее. Николай убедился, что справедливость уверенно торжествует: негодяй выглядел премерзко, не то, что импозантный Гущин. А что долговязый баритон — негодяй, ясно давно, из Любиных рассказов. Ясно, как и то, что перед ними Самсонов собственной персоной.

— Гущин, что ты здесь делаешь? Ты подслушивал? Думаешь, тебе это поможет?

Самсонов не испугался, а если и удивился появлению Гущина, то вида не подал, напротив, говорил агрессивно.

— Самсонов, ты подлец! — воскликнул Петр Александрович, и Николай понадеялся, что Петя швырнет перчатку в несимпатичное лицо, но эпоха была не та. Эпоха всегда подводит.

— Какие страсти! — отозвался баритон. — Вот уж не предполагал в тебе этакого романтизма. Хотя мог бы догадаться, еще на первом году обучения, когда ты отцовские денежки террористам передавал. Ведь террористам, Гущин, разбойникам. Они, милый мой, — Самсонов закатил глаза, задергал носом и зашептал издевательски, — они царя убили! Али не слыхал? Али, думаешь, я забыл об этом фактике? Нынче ты поумнел, свое дело завел, прибыльное — тьфу, тьфу. Нынче ты ото всего отопрешься. Но свидетели есть. Ты видно хотел, чтоб я молчал за просто так, из голого расположения — к тебе, богатенькому сынку богатенького папашки. Платить надоело? А я ведь с тобой по-божески, много не беру и молчу, сам знаешь, как могила. Решил наш Петр Александрович, дай, узнаю, чем живет старый друг, да и припугну его самого, чтобы впредь копеечки не тратить. Так ведь? Пришел вынюхивать, за руку ловить? И что? Думаешь, сможешь меня шантажировать? Нет, брат Гущин, кишка тонка, будешь мне по-прежнему в долг давать, в бессрочный. За то самое знание, за тот свой опыт, которого теперь стыдишься.

Гущин взял себя в руки, даже расслабился немного. Наклонил голову набок и спокойно отвечал: — Ты, мало того, подлец, ты — провокатор. Будь ты красным, террористом — одно, скверно, что говорить, страшно, но не постыдно. Но ты же и бандитов своих предаешь. Сам их вовлекаешь, как меня когда-то, а после предаешь. Я тебя не шантажирую. Я знаю, к кому идти, кому рассказать о сегодняшнем госте, о твоей роли. И я пойду и расскажу. Пусть твои друзья сами тебя судят, а суд у них скор. Пойду, потому что мне мерзко. Вовсе не из-за денег. Но денег ты, понятно, больше от меня не увидишь.