Колония нескучного режима

Ряжский Григорий Викторович

— Да вы не поняли просто, я об другом, — продолжал гнуть свою линию директор. — Годы… годы не ходят сюда, всё в запущение превращают, в неуход. А людям ведь надо. Тоже заслуженные. Пришли от маршала, честь по чести. Просили, умоляли. Ну, мы тоже не железные ведь, так? Раз ваши, то есть, не ваши, а ихние, Гурзо этих, не ходят, не следят, так зачем месту пропадать? Это ж чистая брошенка получается. А там — с маршальским подходом к вопросу, на расширение подали прошение, как положено, честь по чести.

— И расплатились как положено? — ехидно уточнил Гвидон, понимая уже, что дело выгорит.

— Да чего вы всё об деньгах да об деньгах? — с укоризной покачал головой

Сухотерин, тоже уже понимая, что договориться со скульптором ему всё же удастся. — Решим вопрос, не такие решали. Подвинем чуть левей, знаю этот участок, помню. Есть там запас, он краевой. И выкопаем без проблем, в полный рост вынем, без подбоя. Цветничок обновим, ковочку подсвежим. Всё будет чики-чики, поверьте. Не из таких оказий выбирались, — и призывно улыбнулся.

— Не сомневаюсь, — начиная отходить, буркнул Гвидон. — Вы и мёртвый из могилы наружу выберетесь, если заплатят.

Сухотерин захохотал, оценив шутку:

— Ну вы скажете, Гвидон Матвеич, ну уморили, ей-богу! — Он снова зашёлся в сиплом хохоте и, постепенно успокоив глотку, проинформировал, откинувшись на спинку директорского кресла: — Я вам скажу, товарищ скульптор, я на своём месте человек не случайный. Мне ещё командир мой в сорок шестом сказал, когда Крамм мы с ним осматривали, под комендатуру нашу, в Германии дело было, уже после войны: «Тебе б, говорит, Сухотерин, могильщиком работать, а не жизнь людям налаживать!» Вот теперь и налаживаю. Только не в жизнь, а в последнюю дорогу, как мне Юлик тогда пообещал, лейтенант мой. Еврейчик.

— Юлик? — насторожился Гвидон. — Крамм, вы сказали?

— Ну да, Крамм. Городок такой немецкий, от Берлина отстоял недалеко. Мы, помню, с Юликом моим, с лейтенантом Шварцем, на рекогносцировку выехали. Чтоб ясно было, с чего там новую жизнь начинать. А всё разбомблено в пыль. Прах один кругом. Ни пройти, ни проехать. А посреди памятник. Ихнему Фридриху. На коне. Типа освободителю от древних захватчиков. Стоит, как замер. И ничего ему, ни царапинки. Только от копыта куска нету, небольшого. А так — в идеале, цырлих-манирлих. Ну, уезжать собрались, отошли. Я достаю гранату, противотанковую, и на прощанье Фридриха этого отовариваю по самые, извиняюсь, лошадиные яйца. Война ж дело-то весёлое, так иль нет? Он и заваливается, рыцарь немчурский. А вы говорите, памятник Гурзо вашему подвинуть! Ежели я такие сооружения валил, с чистой бронзы, так ваш-то перенесём в три секундочки. Покинуть не успеете, а уж всё сделаем, как на параде стоять будет. И земельки прирежу. Всё ж понимаю, если объяснить доступно. Так или не так?

Гвидон не ответил. Помолчал, глядя в пол, потом спросил:

— А Юлик ваш?

— Что Юлик? — не врубился директор.

— Не он, значит?

— Что не он? — снова не понял Сухотерин.

— Не он Фридриха взорвал?

— Да какой там он! Он меня чуть потом не убил. Орал, пока ехали, что мародёр, негодяй, варвар, мол, и всё такое. Может, это последний уцелевший памятник во всей Европе, орал на меня, под трибунал пойдёшь, негодяйская морда! Так только, мол, фашисты поступали, а мы должны искусство беречь типа. В общем, чокнутый был, малахольный. Правда, сам к немочке бегал одной, а после жил у неё, у балеринки. Я-то знаю, сам возил. А сейчас, наверно, его и в живых давно нету. А я вот при месте. Трудимся, ветеранствуем помаленьку. Старая гвардия, как-никак. Так что будьте спокойны, не подведём. Контора, как говорится, пишет.

Он поднялся, приглашая посетителя подбить итог встречи и завершить визит. Однако Гвидон не поднялся вместе с ним. Он молча исследовал глазами пол.

— Так… это… — неуверенно

изрёк Сухотерин, — ещё какие вопросы, может, имеются? Если… затратного характера, скажите. Ничего. У нас принято напрямую.

— Водички… — едва слышно выдавил из себя Иконников. — Воды нет у вас? — Он приложил руку к груди… чтобы унять частое биение там… где сердечная мышца.

Потом он долго ещё сидел в машине, никак не получалось тронуться с места. Поочерёдно дрожали то ноги, то руки. И не успокаивалось сердце. В офисе Востряковского кладбища нашлась случайная валерьянка, и перепуганный ветеран-директор самолично накапал ему в рюмку, разбавив капли водой. Помог прилечь на три сдвинутых стула, пока там носились колбасой в поисках врача. Но Гвидон, чуть полежав, встал и ушёл. Домой, в Кривоарбатский, уехал на такси. Бросил машину на кладбищенской стоянке. Всё равно, подумал, через два дня будет автобус от Союза, так и заберу потом. А в Жижу не поеду, а то Кондрат подступит — доктора оборёшься. Отлежусь лучше на Арбате, у себя.

На третий день, после коротких формальных поминок, где почти не пил — так, подносил лишь к губам, — тем же вечером уехал в Жижу. Ванька доучивался в семинарии, где ему оставалось пробыть ещё до весны, так что спешить было не к кому. Последние пять лет в основном жил один. В отличие от Юлика, к которому переселилась Кира Богомаз с сыном. Ну, это его дело, непонятно, как у них там и что. Приехал, когда уже порядком стемнело. Поставил машину, зашёл в дом. Сунул руку в буфет, вытянул бутыль мутной тёти-Марусиной жижи, сунул в пластик и пошёл через овраг, ощущая тряску в ногах. Мысленно был готов. Но ноги не шли, упирались. И слегка покалывало там же, в левых рёбрах. Он постучал, хотя знал, что открыто, и стал ждать. Кира отворила дверь и удивлённо спросила:

— Что-нибудь случилось, Гвидон Матвеевич? Вы какой-то бледный немного или мне кажется?

— Где Юлий Ефимыч? — вопросом на вопрос ответил Гвидон. — Добрый вечер.

— Добрый, — извиняющимся голосом поправилась Кира, — у себя он, в мастерской. Позвать?

— Лучше проводить…

Она пересекла кухню, затем гостиную и толкнула дверь мастерской от себя:

— Юлик, к тебе…

Шварц оторвал голову от работы и уставился на Иконникова. Ничего не говорил. Ждал.

— Фелька умер. Гурзо, — тихо сказал Гвидон и вытащил из пакета бутыль. — Помянем?

Шварц встал, подошёл к двери и прикрыл её, щелкнув задвижкой изнутри. Кивнул на рабочий стол:

— Садись.

Взял с каминной полки два стеганых стопаря, дунул по разу в каждый и поставил на стол. Сгрёб рукой бумаги и остальное. Отодвинул к краю рабочей поверхности. И сел сам.

Гвидон налил, они подняли и выпили, без слов, не чокаясь и не закусывая.

— Хороший был Фелька, — сказал Юлик, — хоть и неправильный.

— Хороший, — согласился Гвидон и налил ещё.

Выпили. Потом помолчали. Оба знали — то, что сейчас происходит за этим столом, не случайно. Только в отличие от бывшего друга Шварц не знал, как объяснить себе это странное чувство.

— Тридцать пять лет… Я подсчитал… — сказал вдруг Гвидон, глядя в сторону от Шварца.

— Тридцать четыре с половиной, — ответил Юлик, — я тоже считал недавно, — и налил уже сам. Себе и ему.

Снова выпили. Гвидон поднял на него глаза и спросил:

— Почему ты мне не сказал?

— Ты не спрашивал… — пожал плечами Шварц. — Ты решил всё сам. Ну тогда и мне пришлось решать самому. Всё просто.

— А сказать — не мог? Тоже — просто. Просто взять и сказать, как было на самом деле. Толком объяснить. Чтобы мне не пришлось через тридцать пять лет узнавать.