Колония нескучного режима

Ряжский Григорий Викторович

Иконников открыл глаза и стал неспешно обдумывать ситуацию. О том, что сделал, он не жалел. Злость на Шварца не растворялась, но несколько поулеглась.

«Ну и что теперь? — подумал он. — Сапог и тех не осталось, всё у Шварика этого в избе».

Денег тоже не было. Какие оставались, из совместных, тоже были на кармане у Юлика. Тому удавалось расходовать общий ресурс экономней. Шварц, в отличие от Гвидона, умел, когда надо, и пасть открыть, и зубы показать. Да и поторговаться порой любил, не брезговал, говорил, испытывает при этом приступ творческого подъёма.

— Впрочем, это справедливо, — продолжал обмысливать дела Гвидон, — Юлькиных денег было больше, да и Парашина изба потянула на себя, хоть теперь и не

нужна никому. В общем, попал — молчи! — Он поднялся на ноги. — И куда теперь Приска приедет? К Шварикам? Она так в Жижу рвалась. Нет, Шварик всё же гадёныш…

Он медленно двинул в город. На автобус и электричку до Москвы денег бы хватило, но страшно не хотелось домой. И тогда ноги сами повели к тому месту, где он в прошлом году оставил девчонку ту, Ниццу. К местному детдому. Идея, резанувшая по головной подкорке, пока шёл, была неожиданно наглой, красивой и преследовала двойную цель.

Зайдя в здание, наткнулся на какого-то мужика. Вежливо попросил позвать кого-нибудь из начальства. Через пять минут спустилась строгого вида тётка. Оказалось, новая директриса, Клавдия Степановна. Гвидон открыто улыбнулся суровой тётке, достал удостоверение члена Союза художников, развернул и протянул для изучения личности. Та взяла, взглянула и вернула Гвидону со словами:

— И чем же обязаны этому вашему визиту, товарищ художник?

Гвидон пояснил:

— Видите ли… э-э-э…

— «Клавдия Степановна», — помогла ему тётка.

— Да. Так вот, Клавдия Степановна, есть идея соорудить на территории вашего детского заведения памятник, посвященный детям войны. Ну, тем, кто остался без родителей. Сиротам. Тем более что дом ваш, насколько мне теперь известно, предполагает сделаться образцовым, так сказать, одним из лучших. Верно?

— Почему вы так решили, Гвидон Матвеевич? — заинтересованно спросила директриса. — Откуда у вас такие сведения?

— Потому что у вас скоро будут музыку преподавать, мне сказали, плюс иностранный язык. Поэтому я решил, что памятник просто необходим такому показательному заведению. Собираемся пробивать вопрос в исполкоме райсовета. Или, если понадобится, и выше.

Клавдия Степановна широко улыбнулась:

— Да вы пройдёмте со мной, пройдёмте, в мой кабинет. Чаю, может, попьём с вами. Идея-то ваша очень хороша, просто очень.

Они прошли в кабинет. Гвидон продолжал фантазировать:

— Знаете, хорошо бы письмо к идее приложить. В райком партии. За вашей подписью. Как бы инициатива снизу. Мол, просим продумать вопрос об увековечении… и так далее. Мне кажется, не откажут. Ну, а я заказ этот рад буду принять к изготовлению. Думаю, в двухметровом формате будет правильно. С художественной точки зрения. И не гипс, само собой. Бронза. Согласны?

Директриса широко улыбнулась, развела руками:

— Да кто ж в таком деле не будет согласен, дорогой наш художник?

— Я скульптор, — уточнил Гвидон.

— Дорогой наш скульптор… — поправилась Клавдия Степановна. — Письмецо прямо сейчас и напечатаем.

— А я бы с утра с ним сразу бы и пошёл по инстанциям, — нашёлся Гвидон, намекая на позднее время.

— Правильно! Чего резину тянуть? — воскликнула директриса. — Так, может, у нас и переночуете? Чего зря туда-сюда мотаться? Мы вас накормим, у нас тут повар хороший, останетесь довольны.

— Пожалуй. — Гвидон задумчиво потер рукой подбородок. — А с утра место осмотрю, при дневном свете…

Разместили его в отдельной комнате, рядом с учительской. Застелили свежим, крахмальным. Ночью ему приснился странный сон. Во дворе детдома стоял памятник. Он вгляделся в него и узнал. Это был бронзовый Фридрих Освободитель на своём коне. Вместо левого копыта зиял воздушный проём, через который слабо протискивался синеватый вечерний свет.

— Непорядок, — подумал Иконников и осмотрелся. Заметив сложенные во дворе у стены детдома дрова, пошёл

к ним. Там и нашёл, что искал — большой колун, валявшийся рядом с поленницей. Гвидон поднял его, взвесил. — Пять кило, не меньше, — довольным голосом сказал сам себе, — подойдёт. — Вернувшись к Фридриху, с размаху засадил колун между постаментом и обрубком лошадиной ноги, так что немчурский конь от сотрясения вздрогнул. — Теперь совсем другое дело, — произнёс скульптор и задрал голову вверх в надежде получить одобрение от рыцарского всадника. Но крестоносца он там не обнаружил. Вместо Освободителя в бронзовом седле, обхватив ногами лошадиные бока, гордо восседала директриса образцово-показательного детского дома Клавдия Степановна. Руки её, обхватив ладонями, прижимали голову девочки к груди. Гвидон всмотрелся в скульптуру и тут же признал в девочке старую знакомую. Это была Ницца, та самая маленькая детдомовка, «лагерная зассыха», которая заблудилась в лесу в прошлом году. Композиция была идеально завершенной, тем более что синий свет из копытного проёма больше уже не просачивался наружу. Но внезапно свет стал ослепительно белым, и Гвидон проснулся…

К началу рабочего дня он уже был в райисполкоме. Председатель, обнаружив у себя в приемной московского гостя, расплылся в улыбке, тут же пригласил пройти в кабинет. Гвидон зашёл, не давая тому опомниться, сунул в руки письмо директрисы и сразу приступил к изложению идеи. И снова попал в точку.

— Понимаете, — горячо убеждал он районного начальника, — экскурсии к вам возить будут, демонстрировать, как власть заботится о детях войны, о сиротах.

Особо убеждать не пришлось. В тот же день предрайисполкома докладывал инициативу, поступившую снизу, на заседании райкома партии. А на другой день, когда принципиальное согласие было получено и бюрократическая машина завертелась быстрей обычного, к повороту на Жижу был довезён добавок дюймовых труб для прокладки дополнительной нитки водопровода по другую сторону от глиняного оврага. Скульптору Иконникову оставалось лишь подобрать для жизни подходящую избу из пустующих, найти владельцев и ударить с ними по рукам. После чего срубить денег на заказе и начать строиться. Независимо ни от кого. И пропади тогда пропадом этот Шварик на веки вечные. А всё остальное пусть как есть, так и будет…

Часть 5

Получение опекунства, идея которого пришла в голову Мире Борисовне Шварц в ходе непростого разговора с Севой Штерингасом, оказалось делом не таким уж сверхсложным, чего поначалу она тайно опасалась. Противопоказаний найдено не было, и в этом её предположения оправдались: старый член партии, друг семьи, заслуженный директор школы, одной из лучших в городе, где учился оставшийся без родителей юноша. Одним словом, решение вопроса заняло не более месяца. Комиссия проголосовала «за» единогласно. Сева дал ключи от квартиры Мире Борисовне, не дожидаясь решения компетентных инстанций, потому что главное решение уже принял для себя сам. Он примет помощь бывшей учительницы. Но всё равно в школу к ней не вернётся, будет доучиваться в вечерней школе и продолжать работать, а параллельно готовиться к поступлению в мединститут. Решил, что потянет.

Прасковья начала ходить к Севе через три дня после своего возвращения на Серпуховку, дважды в неделю. Поахала, погуляв по профессорской квартире: в жизни не думала, что бывает столько книжек сразу в одном месте. Это ж одной пылищи сколько в них, наверно, накопилось. Всего комнат было четыре, но жил Сева в двух: своя комната плюс столовая. Иногда заходил в отцовский кабинет, исключительно по делу, за книгой, но в спальню родительскую без нужды старался не заворачивать — не мог. Ел чаще в кухне: не было настроения и охоты таскаться через всю квартиру, и так приходил уставший, хватало сил только разогреть, ополоснуться и свалиться. Единственный же выходной уходил на уборку и покупки.