Колония нескучного режима

Ряжский Григорий Викторович

Ницца подняла на него глаза:

— Если я выбираю учиться-трудиться, то я что — свободна как птица?

— Ну… в общем, вопрос решаем и закрываем, — утвердительно пожал плечами генерал. — Подписочка, разумеется… To-сё… И под родителев присмотр. До первого срыва. А там — по полной, с учетом рецидива, так сказать.

— А если первое выбираю? — чуть насмешливо, как ему показалось, спросила она. — Тогда что — удвоите триседил и в Смоленскую область? В концлагерь, под вышки и колючку? С дьявольским шифром в медкарте двести девяносто пять — неизлечимый хроник?

— Можно и так, — спокойно отреагировал Чапайкин, — а можно и не так.

Он закинул ногу на ногу и подумал, что пришло

время перейти к тому, зачем сюда приехал. Честно говоря, то, что он услышит от этой Иконниковой, знал заранее. Как вообще знал этот тип людей, с которым ему не раз приходилось сталкиваться в его длинной чекистской биографии. Как чувствовал их и видел сразу особым чутьём. К этому же типу относилась и она, девчонка эта детдомовская. Таковым был Стефан Томский, талантливый рецидивист, из-за которого и пострадал. Таким, к слову сказать, был и двойной агент, бывший английский шпион, он же наш разведчик Джон Ли Харпер. Ну и Роза Марковна Мирская, однозначно, такая же, соседка снизу, по дому, где живёт, в Трёхпрудном переулке. Сильная, гордая, честная, неуступная. Разные люди были, всякие. И отложились в голове, каждый по-своему. Памятно, до сих пор в деталях слышится каждый и видится. Иногда Глеб Иванович ловил себя на чувстве, что — странное дело — ненависти к ним не испытывает, хотя, по сути, враги: хоть прямые, а хоть скрытые, как Мирская, к примеру, и вся её нерусская семья. А бывало наоборот — и лёгкое уважение испытывал, и порой слабо ощущаемая зависть просыпалась к ним, к другим, к не таким, как сам. Впрочем, подобные чувства, как только давали о себе знать, сразу гнал от себя, не давая закрепиться в мозгах, чтобы не вызвать потом ненужных рефлексий.

— А не так — это как, можно полюбопытствовать? — спросила Ницца, подперев голову рукой. — Это значит высшая мера? Типа расстрел?

Чапайкин на шутку не отреагировал, а неспешно произнёс:

— Нет, не расстрел. «Не так» — это значит, просто покидаешь страну, уезжаешь. Совсем. Паспорт, билет в зубы и адью! А там сама решай свою жизнь. На их свободе. На нашей не получится. Но это осуществить не просто, так и знай. Масштаб твоей антисоветской агитки до такого варианта, как ни крути, не дотягивает. Но я смогу помочь. Реально. Если захочешь такой путь избрать. Выбирай, девочка. Ответ — сейчас. Завтра будет поздно.

— Почему? — Ницца внимательно слушала всё, что говорил генерал, чувствуя, что слова эти его не похожи на очередную гнусную провокацию. И что, общаясь сейчас с ней, он нарушает некие негласные правила.

— Потому что меня не будет, Наталья. Дальше с тобой только Бог останется, закон советский и злодейка-судьба. Тебе двадцать шесть лет. Решай, чего ты сама для себя хочешь. — Он встал. — До отлёта у тебя будут сутки, проститься со своими. Всё. Летишь или остаёшься?

— Лечу. — Ницца тоже встала и посмотрела ему в глаза, отчётливо понимая, что в эту минуту происходит нечто очень-очень важное. То, что в корне изменит её жизнь. И жизнь её близких. Здесь — родители и друзья. Там — свобода и Сева. Её Сева. А ребёнок… тот, которого она не видела все эти годы… Ребенок пускай остаётся в той жизни, в которую его забрали её приёмные родители. И пусть ему будет хорошо с ними. А ей — без него.

Утром, на девятый день после разговора в Седьмой, Наталья Ивановна Иконникова держала в руках билет по маршруту Москва — Вена в один конец. Плюс паспорт с одноразовой австрийской визой. И имела меньше суток до самолёта. Ей выдали затхлую одежду, и она понеслась в Кривоарбатский, рассчитывая застать Таисию Леонтьевну, узнать, что происходит, кто где в эту августовскую среду? Дверь открыли соседи. Всплеснули руками. После первого шока кто-то бросился обниматься, кто-то шарахнулся

в глубину коридора. Но бабушки не было.

— Так в Жиже ж она в вашей, к Гвидоше укатила, с неделю как уже, — сообщила сердобольная соседка по коммуналке и дала денег на электричку.

Ницца напрягла память и, вспомнив Киркин номер, набрала подругу. Телефон молчал. Это и понятно — Раиса Валерьевна Богомаз отбывала срок в колонии общего режима, а Кирка в это время была, как правило, на Серпуховке, у Шварца. Ницца, разумеется, была не в курсе, да и просто быть не могла, но на всякий случай набрала городской телефон Юлика — вдруг в Москве. Он и был, как всегда по средам. Только трубку не взял — на самый разгар любви звонок Ниццын пришёлся, на тот момент, который они так любили, чтобы — вместе, одновременно, доведя себя до той сладкой точки, когда проваливалась под ними земля, вместе с кроватью, подушками и всем остальным, что мешало им наслаждаться друг другом раз в неделю, по долгожданным средам, ему и Кире Богомаз.

К половине пятого она уже была в Жиже. До самолёта оставался вечер и ночь. А ещё нужно было вернуться в Москву и собраться. В доме обнаружила лишь Таисию Леонтьевну и Парашу. Бабушка взялась за сердце, а Параша молча присела на стул и замерла с приоткрытым ртом. Потом стояли, не разжимаясь, рыдали. Отрыдавшись, принялись вдвоём оживлять полумертвую Прасковью. Только потом Ницца спросила:

— А где мои-то, бабуль?

— В Пицунде они, — ответила Таисия Леонтьевна, — третьего дня укатили. Взяли Ванечку и укатили. На машине. Все вместе.

Такого варианта она не ждала. Уезжать навсегда? На весь, возможно, остаток жизни, не повидав отца и Приску? И… и… Впрочем, это не обязательно. Это не её ребёнок. Это теперь их ребёнок.

— А Триш?

— У себя была с утра, — ответила бабушка. — Не знаю, есть у неё урок сегодня или нет. Сходишь?

Ницца кивнула и пошла к дверям:

— Я скоро, бабуль.

Шла и думала, как бабушке сказать про Вену. Про завтра. Про другую жизнь, на которую согласилась, даже не дав себе шанса взвесить всё. Триш была дома, недавно вернулась с детдомовских уроков. Варила вермишель к возвращению из города голодного Юлика. Увидев Ниццу, кинулась на шею, забыв про плитку. Тоже стояли, прижавшись, пока не завоняло горелым. Оторвалась с трудом, подвернула нагарь, залила водой подгоревшую мучнистую корку, утёрла рукой слёзы радости.

— Не плачь, — размазывая по лицу собственные слёзы, промычала Ницца, — теперь всё будет хорошо. Кроме того, что я больше никогда, наверное, не увижу папу. И Приску с Джоном.

— Я не плачу, — тоже промокнув салфеткой глаза, выдавила Триш, — это я просто смеюсь так, — она уставила глаза в Ниццу, и тут до неё докатилась последняя фраза племянницы. — Почему не увидишь? В каком смысле?

— Потому что улетаю. Завтра. Депортируют из страны, — коротко ответила Ницца. — Я согласилась. Это всё. Вот, приехала проститься. Утром самолёт, в Вену. Дальше — Америка или Израиль. Что получится.

— Дальше — Лондон, — моментально среагировала Триш, не успев разобраться, радоваться этому или огорчаться. — Нужно пробиваться в Англию. А жить будешь в нашей квартире. В твоей, я хочу сказать. На Карнеби-стрит. Как будет что-то проясняться, сразу дай знать. Мы прилетим с Приской. И ещё. Подожди минутку, — она сбегала на второй этаж и тут же вернулась обратно. Протянула ключи и деньги. — Вот, это от нашей квартиры, лондонской. Вдруг попадёшь раньше нас, будет где жить. Адрес сейчас напишу и телефон. И ещё фунты английские, на первое время. Всё, что есть в доме. Полторы тысячи. — Внезапно она обхватила руками горло. — Ой, а как же Гвидон с Приской? И маленький… Не увидишься, получается? Слушай, давай выпьем с тобой, срочно!