Колония нескучного режима
Шрифт:
Ванюшу тоже любил, как родного, баловал, как умел, попутно язык подправлял, английский, на котором те с малолетства приучены были общаться с матерями и между собой. Нора владела получше, её английский был практически безукоризненным — сказывались ежегодные поездки в Лондон, где она проводила с матерью и тёткой зимние школьные каникулы. Трудностей при выезде не возникало, потому что, начиная с рождения, была вписана в английский загранпаспорт Патриции Харпер-Шварц.
Улетали обычно сразу же после новогодних праздников, ежегодно, отсидев застолье в новогоднюю очередь, как водится, слева или справа от оврага. В это время в Англии уже заканчивались рождественские отпуска и офисы лондонских издательств были открыты. Это нужно было Присцилле, которая, как правило, первую неделю занималась сдачей переводов и обсуждением очередных контрактов на год. Переводы её были великолепны, и это отмечали все. К восьмидесятому году к Прис Иконниковой-Харпер уже стояла очередь. Однако времени на перевод русской классики на английский оставалось всё меньше и меньше. Основная часть работы теперь состояла из переводов с английского на русский.
— Не будь ты дурой, — не смог удержаться от совета Гвидон, когда она стала проявлять повышенную активность, всё больше и чаще сотрудничая с «худлитовскими» структурами. — Для них переводи, а для нас не надрывайся. Не оценят всё равно. Разве что по головке погладят, а сами завистью изойдут. И обманут рано или поздно. У нас обманывать принято, это повсеместно, и ни черта тут не изменишь. Меня знаешь сколько раз кидали? Полгонорара — это хорошо ещё, если выдерешь из них, проклятых.
— Нет, Гвидоша, — реагировала Прис, обращаясь к мужу на манер свекрови, — для меня удачный перевод на русский всегда открытие, всегда подарок. Иногда, думаю, если, допустим, не заплатят, всё равно хочу, чтобы Льюиса тут знали. И Честертона. А знаешь, какое счастье точное слово найти, самое точное, самое-самое единственное. И ещё я недавно поняла: переводы не успевают за развитием языка. А русский — я абсолютно в этом уверена — чрезвычайно живой язык. И невероятно подвижный. И сверхобразный. Ну ты подумай только, вслушайся! И имей в виду — горжусь этой своей фразой просто ужасно, из Роберта Пена Уоррена, кстати, — она выдержала паузу, сжала ладони в маленькие кулачки и с расстановкой произнесла: — «…от зловонных пелёнок и до смердящего савана…». Боже, какие мощные слова! Какие неповторимые по силе звуки!.. — она разжала кисти рук и продолжила объяснение. — Понимаешь, я хочу делать текст таким, чтобы чуть-чуть опередить сам язык, чтобы суметь почувствовать тенденцию. И попасть. Втиснуться. Забить гвоздь до шляпки, намертво. И ещё. Знаешь, больно иногда становится, когда видишь, как можно переводом уничтожить писателя. Одни пассивы. Каждая фраза начинается с «но», а если нет — с «и». Это не литература. Это эрзац. Кожезаменитель. Фальшивый белый гриб. А в итоге основательная часть англоязычной словесности не попадает в русскую культуру. И это просто ужасно. И дело даже не в том, что, скажем, «primerose» — это скорее «палевый», «бледно-жёлтый», а не «ярко-жёлтый», а в том, что ты знаешь, что именно сам автор при этом имел в виду. И отсюда, от этого точного знания, ты сама получаешь наслаждение от работы. А ты говоришь, обманут. Да и пусть!
В общем, пока Прис бегала по редакционным делам, Триш занималась с дочерью. Утром уводила её из дому, и они, пройдя насквозь Карнеби-стрит, опускались в подземку. Затем выбирали станцию наугад, по карте метро. И после прибытия на место уже вместе изучали Лондон, по живым пешим маршрутам. Иногда, когда была не слишком занята, их сопровождала Ницца, единокровная Норочкина тётка. Впрочем, о таком родстве на этом свете знали лишь четверо: Гвидон с Юликом да сёстры-близнецы.
Ницца с Бобом жили, можно сказать, в самом центре города, на Брювер-стрит. Так что добираться до Карнеби, как и до квартиры Харпер, как и до «Harper Foundation», головной офис которого располагался там же, ей было очень даже с руки. Тогда в семьдесят втором, сразу после того, как Боб, организовав визу и все прочее, вывез её в Англию из Вены, где они провели незабываемые дни, Прис и Триш бросили всё и сели на первый же рейс Москва — Лондон, оставив Ванечку и Норика под надёжный Прасковьин пригляд. Перед этим Ницца коротко сообщила в Москву, что она уже в Лондоне. И пока это вся информация. Будет заниматься видом на жительство, получением статуса или как уж там выйдет. В тот же день сёстры решили — срочно лететь обустраивать единокровную сестру в её новой жизни. В их общей с ней новой жизни. Прилетев и добравшись домой, на Карнеби, обе крайне удивились, не обнаружив никаких следов пребывания Ниццы в квартире. В её же, по сути, квартире. Поначалу заметались, но вскоре получили звонок. От Ниццы. Та орала счастливым голосом и тут же распорядилась прибыть к ней на Брювер-стрит. К ним. В гости. Немедленно. Одна нога здесь — другая там.
— К кому — «к нам»? — в недоумении поинтересовалась Триш, с трудом приходя в себя от неожиданности. — К вам с Севой?
— Нет, — непривычно весело ответила Ницца, — «к нам» — это значит, к нам с Бобом, моим бойфрендом.
— С Бобом? А как же Сева? Он здесь? В Лондоне?
— Он в Кембридже. У него там лаборатория, в Институте селекции растений. И жена. Суламифь Шилклопер. Дочка лауреата Нобелевской премии. А я детдомовская, у меня нет лаборатории. И ничего нет, кроме диагноза «устойчивая шизофрения». Зато у меня есть Боб. А у Боба есть я. А Штерингасу с Шилклопершей его — детишек побольше, — с такой же бодрой интонацией в голосе прояснила ситуацию Ницца. — Давайте, девочки, давайте, мы с Бобом вас страшно заждались. Всё остальное — на месте.
Они приехали на Брювер-стрит, в квартиру Роберта Хоффмана, толком не переодевшись, не успев распаковать подарки из Москвы, тщательно подобранные для новой жизни их лондонской сестры. Но пару глиняных свистулек, свистульку-корову и свистульку-пастуха, вылепленных когда-то ими обеими одновременно с чучелом планеты Земля, Триш успела-таки сунуть в карман, и теперь они лежали сверху.
Боб им понравился. Даже очень. И не только потому, что и на самом деле стал для Ниццы в каком-то смысле спасителем. Просто обе видели, как он её любит. Как вьётся подле неё, как трогает за руку,
— Хорошо, Ниццуль, это понятно, — улыбнулась Прис, сделав вежливый реверанс в сторону Хоффмана, и налила себе ещё «Хереса». — Что дальше? Какой жизненный план?
— Я могу преподавать английский русским. Я могу преподавать русский англичанам. Я могу работать переводчицей. В обе стороны. Синхронно. Пока это всё.
— Ещё ты можешь служить домохозяйкой, бесплатно, — добавил Боб и поцеловал её в голову. — А я буду трудиться за двоих.
— На тебя надежды мало, — засмеялась Ницца, — возьмёшь и уедешь в Союз, на конференцию по каким-нибудь там злакам. И останешься. Опыт, слава богу, некоторый имеется, — и, ткнув в него пальцем, обратилась к сестрам: — Это ведь он Штерингаса вывез сюда, знаете?
— Да? А с виду на разлучника не похож, — улыбнулась Триш, — скорее, на шпиона.
— Вот что я думаю, — неожиданно прервав оживлённый разговор, вмешалась Прис, и лицо её сделалось серьезным, — ты должна работать в фонде. В «Harper Foundation». Переводчицей в обе стороны, педагогом, журналистом — кем угодно. Главное, это совершенно реально. Мы поможем, — она обернулась к сестре. — Да, Триш? — Та кивнула, уже обдумывая Прискины слова. — Уверена, что нам не откажут. Дочерям, внучкам Харперов. Там и издательство мощное своё, и газета, и огромная рекламная служба, и всё-всё-всё. Есть свой радиоканал, кажется, с вещанием на русских. По типу ВВС, но не такой объёмный. Не помню точно, но выясним. Представляешь, как ты там будешь на месте? С твоей хваткой, с твоими талантами!
Ницца оторвалась от Боба, задумчиво потеребила переносицу рукой и, неопределённо хмыкнув, задала будущему мужу вопрос:
— Ты переживёшь, если я не стану домохозяйкой, sweet heart?
— Я не переживу только одного, — Боб попытался тоже хмыкнуть в ответ, чтобы получилось артистично и одновременно беззлобно; и ему это удалось, — если мой друг Штерингас разведётся со своей Шилклопершей и начнёт тебя добиваться по второму кругу.
Про Ваню Иконникова в тот день поговорить не успели. Да и не было такой возможности. Кроме того, обе слишком хорошо знали настрой Ниццы относительно собственного сына. Так что и потом, и в последующие приезды мимоходом кое-что рассказывала Приска про житьё-бытьё приёмного малолетки, но Ницца особо и вид не делала, что вслушивается: отрубила — значит, отрубила. Навсегда. Такой характер, что поделаешь. Фотографию, правда, каждый год в руки брала, бросала взгляд, потом отдавала обратно, давая понять, что в доме этому быть не обязательно. Не надо тут никому ни душу травить, ни жалостливость демонстрировать. Чужой он, не мой. Я его насильно вынашивала и рожала, не хотела, и потому нежеланный он, не выстраданный, хотя и ни в чём не виноватый. Пусть живёт в вашей Жиже и растёт себе там, Иконников Иван Иванович, мальчик без отчества.
Они зарегистрировали брак через полгода. К тому времени миссис Натали Иконникова-Хоффман уже состояла в штате «Harper Foundation», являясь сотрудником восточноевропейского отдела издательства при фонде. Сёстры Харпер не ошиблись. Ницца прошла интервью, продемонстрировав разнообразные знания, эрудицию и приятность в общении, что оказалось делом не последней важности. Попутно высказала пару соображений относительно русского направления в деятельности фонда. Предложила подготовить для печати развернутое эссе на тему психиатрических лечебниц в Советском Союзе. Взгляд, так сказать, изнутри. Сама же за это дело и взялась. На деле получилось два эссе. Первое, названное «Укрутка № 295», написанное по свежим следам, — всё, начиная с ареста на Красной площади и дальше: надругательство в санитарной психоперевозке, последующее отбывание в дурдоме специального тюремного типа, попытка суицида. Умолчать решила лишь о рождении сына, там же, в сумасшедшем застенке. Второе было тем самым, которое задумала ещё в Вене, «Фонтан после дурки, или Любовь без триседила», где с невероятной силой описала чувства женщины, вырвавшейся на свободу после четырёхлетнего пребывания в палате для буйных психбольных и сразу же влюбившейся, в свободного человека, в самый первый и самый свободный день в своей жизни.
Писала по-русски. Потом сама же переводила. И отнесла к себе в отдел, в фонд, руководству, читать. Там прочитали и взвились. Не знали, куда кидаться, настолько убийственным и в то же время высоколитературным получился материал. Тут же предложили книгу, в которую войдут оба эссе, далее — по желанию автора, хорошо бы на схожую тему, крупную форму. Короче, сборник. Мощный. От молодого талантливого русского литератора, депортированного из страны. Ницца подумала и решила писать. О годах, проведённых в Боровском детском доме, — всё как было. Как привезли и отдали в руки Клавдии Степановне, учительнице родной речи, сучьей тётке, порождённой той самой системой. Как реабилитировали умершую в лагере мать, бывшую труженицу органов правоохраны закона жизни по Иосифу Сталину. Как ее, детдомовку, зассыху и девранара, изваяли в металле в обнимку с директрисой и установили во дворе воспитательного учреждения для сирот. Как потом удочерили. И как она, молодая, полная сил и надежд студентка престижного московского вуза, любящая и любимая, споткнулась о систему. И как система, недовольная такой малостью, решила вопрос иначе — сунула голову студентки, в ржавые тиски, крутанула рукоять на триста шестьдесят и раздавила. До сукровицы. Чтоб неповадно больше было спотыкаться. И как потом вмешался обиженный чекистский генерал — но не в расход отправил, а пожалел, слюни пустил по старческому делу, выдернул на волю. Невозвратную. С оплаченным в один конец билетом. В никуда. Такие дела.