Колумб Земли Колумба
Шрифт:
Перед такой конкретностью Тойво почувствовал себя несколько неуютно. Особенно плохо было, что отец так основательно стал разбирать цель голодовки, — основательность вообще была одним из недостатков отца. Тойво надеялся, что своим молчанием он затормозит рассуждения отца, но, увы, отца так захватило выяснение конкретной цели голодовки Тойво, что он даже снял галстук и расстегнул ворот рубашки.
— Итак, конкретно: какова, так сказать, программа?
Черт бы побрал эти программы! Чего тут еще программировать, ведь дело предельно ясное
Такова была программа Тойво. Но поскольку отец в своей схеме не сумел оставить места для такой простой возможности, Тойво счел за лучшее не конкретизировать. Он пожевал губами и промычал в ответ что-то неопределенное.
— Ну, хорошо, мы еще вернемся к этому, — любезно предложил отец. — А теперь возьмем на учет твои резервы.
— Резервы?
— Именно! — подтвердил отец. — Возьмем на учет массы, которые солидарны с тобой.
— А разве нужны массы? — заерзал Тойво.
— А как же? — удивился в свою очередь отец. — Алжирские патриоты выиграли свою голодовку только потому, что с ними были солидарны алжирский народ и прогрессивные силы Франции и всего мира. Шахтеров Деказвиля поддерживали трудящиеся Франции и всего мира. И они победили. В одиночку, без поддержки единомышленников голодовку не выиграешь.
Вначале такое простое и ясное дело — голодовка — после слов отца стало казаться Тойво совсем неясным и запутанным. Да и мало удовольствия анализировать все возможные аспекты голодовки под аккомпанемент собственных кишок. С помощью собственного желудка Тойво уже успел исчерпывающе познать некоторые особенности голодовки. Отец же щурил глаза за стеклами очков и снова пускался в рассуждения:
— Звено знает о твоей голодовке? А совет отряда? Тойво покачал головой.
— Плохо, — констатировал отец. — Надо сообщить им.
У Тойво перехватило дух. Только этого еще не хватало!
— Они прежде всего должны поддержать тебя.
— Нет! — заторопился объяснять Тойво. — Они не должны. Это вообще не их дело. Им вообще не следует и знать об этом!
— Ка-ак? — удивился отец. — Что это за разговор? Они ведь твои ближайшие товарищи, соратники, так сказать. Или нет?
— Да! — подтвердил Тойво. — Они вполне достойные товарищи и соратники, но к этому делу они не имеют ни малейшего отношения.
— Но кто же тогда поддерживает тебя? Класс?
Вот еще вздумал! В классе об этой голодовке и заикнуться невозможно. Никому вообще даже пикнуть нельзя.
— Я не желаю поддержки класса, — с достоинством объявил Тойво. — И вообще я не желаю никакой поддержки и солидарности.
— Та-ак?! — Отец вздернул брови и смотрел на сына, странно усмехаясь. — Чего же ты тогда вообще желаешь? — Ирония в отцовском голосе не прошла мимо слуха Тойво.
—
— Та-ак! — констатировал отец с оскорбительной иронией.
— Конечно, очень жаль, что… — начал Тойво со злой решительностью, но оставил фразу незаконченной.
— Продолжай, продолжай, пожалуйста, — подбадривал отец. На лице его все еще сохранилась та самая, способная разозлить кого угодно, самоуверенная ухмылка.
И Тойво, выведенный из себя, несколько секунд набирался смелости, пока не выпалил единым духом:
— Это, конечно, личное дело каждого, но я бы уж точно не позволил так над своим сыном… Уж я бы его сам поддержал, если кто-нибудь думает, что может… над моим сыном…
— Смотри-ка, смотри!.. — бросил отец после долгой паузы и снял очки. От ухмылки на его лице не осталось и следа. — Значит, ты бы поддержал своего сына, когда он делает глупости… Ну да, и мой отец меня поддерживал. И знаешь чем? Березовыми розгами.
— Что же давай, высеки меня! — Тойво вскочил с места.
— Не такой уж плохой совет… — заметил отец. — Только, пожалуй, не годится. По правилам, к тем, кто объявил голодовку, нельзя применять наказания. Или как ты сам считаешь?
От обиды и чувства бессилия у Тойво слезы навернулись на глаза.
Отец поднялся. Он подошел к окошку и отодвинул гардины. Словно в комнате не было никого, кроме него одного, он молча стоял у окна и смотрел в ночную тьму. Тойво в свою очередь не отрываясь смотрел на широкую, чуть ссутулившуюся спину отца и чувствовал, что недавний злой задор начал смешиваться в нем с какой-то плаксивой жалостью к самому себе, отцу и всему миру. Он шмыгнул носом.
— Иди спать, глупый мальчик! — сказал отец, не поворачивая головы.
IV
Тойво лежал под одеялом с открытыми глазами и примерял на свое обиженное «я» терновый венок мученика. Сладко было отдаваться этим мыслям, и они вытеснили из головы все сомнения, которые возникли у него в отношении своей правоты, пока он глядел на отцовскую спину. Жаловаться, что у Тойво не хватает фантазии, не приходилось, теперь же фантазия его обрела достаточно пищи. Урчание в животе было для его грустноватых, но, несмотря на это, задорных мыслей подходящим аккомпанементом.
Утром, когда Тойво проснулся, вчерашние мысли показались ему весьма наивными. Было неловко глядеть в глаза домашним. Но дома все шло, как обычно по утрам: в кухне горела газовая плита, на сковороде шипела яичница, а отец брился и придирался к материнской привычке начинать сразу десяток дел и заниматься одиннадцатым.
— Доброе утро! — сказал Тойво, не поднимая глаз, по дороге в ванную комнату.
Ему ответили, как обычно по утрам.
Тойво хорошенько обдал себя холодной водой. Запахи, распространявшиеся из кухни, щекотали в носу, напоминая, что он мужественно упорствует со вчерашнего обеда. Это придало бодрости.