Колумбы российских древностей
Шрифт:
В решении любой научной проблемы Румянцев проявил способности крупного организатора. Он координировал всю работу по копированию документов, их переводу, проведению археологических раскопок, организации своеобразного «рецензирования» исследований своих сотрудников. Почти всегда исподволь и деликатно консультировался со специалистами, устанавливая научную важность предлагаемых ему предприятий; брал на себя необходимые финансовые расходы, получение разрешений на занятия в архивах, на археологические раскопки, обеспечение труднодоступной литературой. Так, Калайдович в пору работы над исследованием о жизни и деятельности болгарского писателя IX–X вв. Иоанна экзарха был обеспечен соответствующими рукописями, книгами, типографским шрифтом, изготовленным по специальному заказу. Для Востокова по распоряжению Румянцева в Вене закупили «все, что там напечатано было на пользу ранних колен славянского племени». Необходимыми книжными пособиями снабжались при изучении древнерусского, польского и литовского законодательства Вельяминов-Зернов и Данилович. Пожарскому было доставлено издание Краледворской рукописи.
Своеобразный «Департамент русской истории»,
Становление кружка происходило в важный для истории России период. Продолжалось разложение феодально-крепостнической системы, усиливались классовые противоречия, формировалось декабристское движение. Очевидно, было бы слишком упрощенно говорить об общем отношении членов кружка к злободневным проблемам современности: для этого нет документальных оснований. Слишком разными оказались люди, объединенные Румянцевым. Сам он был чрезвычайно осторожен в своих высказываниях о современных событиях, позволяя себе лишь осуждение «эпохи лени и темноты» и подчеркнуто деловые научные связи с деятелями прогрессивного лагеря России, Польши и других стран. Другие члены кружка — В. Г. Анастасевич, К. Ф. Калайдович, И. Н. Лобойко, П. М. Строев, П. И. Кеппен — были знакомы с декабристами А. А. Бестужевым, Ф. Н. Глинкой, П. А. Мухановым, К. Ф. Рылеевым, В. Д. Сухоруковым, нередко встречались с ними, влекомые чувствами взаимной симпатии. Члены кружка помогали декабристам в их исторических занятиях. Строев, например, даже составил исторические примечания к «Думам» Рылеева. Однако нет никаких оснований говорить о каком-либо идейном единстве даже этих сотрудников Румянцева с декабристами.
Открыто выраженным охранительным мировоззрением обладали В. Н. Берх, Е. Болховитинов, А. Ф. Малиновский, М. П. Погодин. Какие-либо суждения об остальных членах кружка высказать трудно. Это были люди с разными жизненными судьбами, интересами и характерами, для которых работа в кружке была лишь частью обычной человеческой жизни. В их поступках и убеждениях можно уловить разочарование и оптимизм, скепсис и активную деятельность, сочувствие угнетенным и восторг перед монархом-победителем, преклонение перед графом-меценатом и осознанное чувство собственного достоинства. В целом же, очевидно, будет справедливо сказать, что общественно-политические убеждения членов кружка не выходили за рамки дворянского мировоззрения, в пределах которого одни, испытав влияние просветительской идеологии, пытались обосновать необходимость реформ, в том числе ликвидацию или ослабление крепостничества, другие предпочитали изучать «мертвых друзей», оградившись от действительности барьером своих интересов.
Таким образом, кружок представлял собой неофициальное объединение исследователей, финансирование деятельности которых Румянцевым создавало возможности для коллективного решения разнообразных научных проблем. В представлении современников и последующей историографии работа членов кружка именно в этом плане представляла диссонанс с работой Карамзина над «Историей государства Российского», который один «молча ворочал каменья» исторического материала в подмосковном Остафьеве.
Изыскания кружка частично совпали с подготовкой Карамзиным своего выдающегося труда, выход которого оказался самым крупным событием в русской историографии первых десятилетий XIX в. Многие сотрудники Румянцева — Калайдович, Малиновский, Строев — щедро снабжали историографа историческим материалом. Румянцев предоставил Карамзину возможность использовать ряд документов своего собрания, полученных из зарубежных архивов. Сохранилось свидетельство о том, что в период поиска историографом средств на издание «Истории» Румянцев предложил ему свои услуги, но Карамзин отказался принять деньги от «партикулярного человека». Соответственно в 1819 г. граф не принял предложения, обратившегося к нему по рекомендации А. И. Тургенева Сен-Тома финансировать перевод на французский язык труда Карамзина, аргументируя это тем, что «передать на чужестранный язык те важные выписки древних наших рукописей, коими Николай Михайлович обогатил свое сочинение, есть дело невозможное…» [41]
41
ГИМ, ОПИ, ф. 347, д. 18, л. 14.
В разноголосице мнений, которыми сопровождалось появление «Истории государства Российского», восхвалявших и осуждавших ее автора, оценок членов кружка мы не услышим. Румянцев лишь однажды позволил себе заметить, что «Карамзин за свою отчизну самохвал». Трудно сказать, какой смысл вкладывал он в свои слова, насколько разделял монархическую концепцию Карамзина на прошлое России.
Румянцев внимательно следил за публикацией на страницах «Северного архива» критической рецензии Лелевеля на «Историю государства Российского», вызвавшей огромный общественный резонанс в России. Он полагал даже, что польский историк «слишком вежлив», «щадит» Карамзина, когда тот заслуживает «осуждения». И все же, несмотря на то что члены кружка, очевидно, не смогли подняться до степени общественно-политической оценки исторических представлений Карамзина, в их отношении к труду историографа отчетливо прослеживается одна общая линия. Условно ее можно назвать источниковедческой. Смысл ее сводился к тому, что Карамзин не все рассказал в своей «Истории», многое домыслил и допустил фактические ошибки. Причину этого они видели в недостаточно широкой источниковой базе «Истории» и вообще современных исторических исследований. Отсюда вытекала основная программная установка
Глава 2
«Собираем рассеянное»
К началу XIX в. русская историческая наука использовала немало письменных, археологических и других источников. Изысканиями ученых XVIII в. — В. Н. Татищева, Г. Ф. Миллера, И. Н. Болтина, В. В. Крестинина, М. М. Щербатова, Н. И. Новикова, А. И. Мусина-Пушкина — были открыты и частично изданы ценные документальные памятники: летописные списки, древнерусские законодательные источники, акты, публицистические сочинения. Были сделаны первые фольклорные записи, а со времен Петра I начался сбор этнографического и археологического материала. В 1791–1795 гг. по указу Екатерины II учреждениями духовного ведомства проводится специальное выявление и описание исторических рукописей в Синодальной, Типографской библиотеках в Москве, в библиотеках Троице-Сергиева, Иосифо-Волоколамского, Кирилло-Белозерского монастырей и в других хранилищах. Часть рукописей из них направляется в Синод и становится известна исследователям, близким к тогдашнему обер-прокурору Синода А. И. Мусину-Пушкину. Почти одновременно Н. Н. Бантыш-Каменским, А. Ф. Малиновским, Г. Ф. Миллером и другими архивистами составляются первые тщательные описи документальных комплексов Московского архива Коллегии иностранных дел.
Конец XVIII — начало XIX в. ознаменовался и рядом уникальных находок. В руки екатерининского вельможи А. И. Мусина-Пушкина попадают список «Слова о полку Игореве» и пергаменный список Лаврентьевской летописи; Н. М. Карамзин находит пергаменную Троицкую летопись. В конце XVIII в. на Таманском городище обнаруживают знаменитый Тмутараканский камень с древнерусской надписью XII в. Спустя несколько лет впервые становится известна подборка фольклорных записей Кирши Данилова.
Эти и другие открытия будоражили воображение, давали основания для надежд на новые, еще более интересные находки. Особенно большую роль в появлении таких надежд сыграло открытие рукописи «Слова о полку Игореве». Разгоравшиеся споры о подлинности поэмы, естественно, ставили вопрос о других источниках, которые могли бы помочь объяснению «Слова». Их разыскание становится одной из важнейших задач. «Кто знает, — писал в 1815 г. неизвестный сотрудник Румянцева, — что в мрачных кладовых или пылью обремененных архивах не кроются [ли] подобные стихотворения? Пожелаем их появлению на свет» [42] . В 1828 г. Строев, отправляясь в Археографическую экспедицию, писал Кругу: «Не одна ли находка одного или двух списков Песни о походе Игоря в состоянии разогнать мрак, препятствующий вполне понимать сей драгоценный памятник нашей древней словесности» [43] .
42
ГБЛ, ф. 256, д. 149, л. 4.
43
Археографическая экспедиция Академии наук. 1828–1834 гг.: Сб. материалов. Л., 1930, с. 10.
В настоящее время для исследователей — в первую очередь историков и филологов — сбор фактического материала прежде всего связан с хорошо поставленной и исчерпывающей информацией о нем в системе рукописных отделов библиотек, музеев и государственных архивов. Открытия вне этой системы, например в ходе археографических экспедиций, редки. Иное положение складывалось в XVIII–XIX вв., когда ученые встречали серьезные трудности в деле разыскания и сохранения памятников. Можно вспомнить, например, как Востоков, зная о существовании нескольких рукописей XIII–XIV вв., имевших исключительное значение для его построений, не мог получить их только лишь в силу того, что они находились в частных руках.
К началу XIX в. не существовало специального органа, который возглавлял бы работу по разысканию и упорядочению исторического материала. В большинстве случаев она проводилась пассивно либо основывалась на энтузиазме отдельных исследователей, коллекционеров и не имела сколько-нибудь единой методической основы. Например, пополнение рукописной и археологической коллекций Общества истории и древностей российских в первые два десятилетия его существования происходило не в результате специальных разысканий, а в процессе случайных пожертвований лиц, намеревавшихся стать «соревнователями» или членами Общества.
Архивы и библиотеки, особенно на местах, находились в жалком состоянии. Письменные памятники гнили в сырых подвалах присутственных мест, на колокольнях, в монастырских и церковных хранилищах, «никем не хранимых и никем не описанных, в архивах, кои нещадно опустошает время и нерадивое невежество, в кладовых и подвалах, недоступных лучам солнца, куда груды древних книг и свитков снесены для того, чтобы грызущие животные, черви, ржа и тля могли истреблять их удобнее и скорее» [44] . Это свидетельство Строева в его выступлении на заседании Общества истории и древностей российских было отнюдь не ораторским приемом расшевелить слушателей. Оно опиралось на знание состояния русских хранилищ. Бумажный «хлам» преспокойно жгли, топили в реках, древние изделия переплавляли на перстни, кресты, броши. Далеко не во всех хранилищах существовала строгая система учета исторического материала. При таком отношении к древностям неудивительно, например, что профессор X. Ф. Маттеи, описывавший греческие рукописи Синодальной библиотеки, смог беспрепятственно изъять и увезти за границу части некоторых из них.
44
Барсуков Н.Указ. соч., с. 67.