Колыбельная для брата (сборник)
Шрифт:
– Конечно. Где тебе.
– Это почему? – обиделся щенок.
– Человека любить непросто. Ему надо помогать. Надо ходить с ним по трудным дорогам, охранять его, гоняться за дичью, чтобы человек поел мяса.
Щенок молчал. Раньше он никогда не слышал о таких вещах. Ему некого было охранять, кроме себя, а гоняться он умел только за кошками.
Нептун продолжал, не открывая глаз:
– Зато и человек любит тебя… Он кормит тебя. Кормит, если даже в мешке остался всего один кусок хлеба. Человек ломает его пополам. Это я знаю.
– Любит –
– Да, – помолчав, согласился Нептун. – Кормит, потому что у него много еды. Но он не любит. Балалай не может подойти к нему и положить голову на колени. И Руки хозяина не будут гладить его мех…
– А вы можете? – робко спросил щенок.
– Да, – хмуро ответил Нептун. Он был суровым старым псом и не хотел рассуждать о таких нежностях, да еще со щенком.
– Теперь я вспомнил, – обрадовался щенок. – У меня был хозяин. Я помню его Руки. Они гладили меня. И кормили. Они были добрые.
И щенок гордо взглянул на Нептуна.
– А где же твой хозяин теперь? – усмехнулся Нептун. И щенок растерялся снова:
– Не знаю.
– Хозяин не должен бросать собаку, – сердито заметил Нептун. – Он должен ее защищать.
– Меня защищали, – вспомнил щенок. – Значит, у меня был еще хозяин. Сегодня. Маленькая девочка. Но она ушла.
Казалось, Нептун перестал слушать. Он лежал, закрыв глаза. Он, наверное, не верил. Мало ли что болтает глупый щенок.
Нептун встал и отряхнул соринки с длинной рыжей шерсти. Он собрался уходить. Может быть, ему захотелось подойти к хозяину, положить на колени голову и так подремать немного.
Он встал и сказал щенку:
– Ты должен искать хозяина, малыш.
– Как? – грустно спросил щенок.
– Как умеешь. Увидишь человека и беги за ним. Может быть, он позовет.
“Вот как, – подумал щенок. – Значит, это называется: искать хозяина”.
– Я делал так, – признался он. – Но никто не зовет. Позвала только девочка. Но она ушла.
– Попробуй еще… Видишь, идет человек. Он хороший, по-моему. Беги за ним.
– Но он в сапогах! – очень испугался щенок. – Сапог может ударить. Я знаю.
– Глупый! – рассердился Нептун. – Сапог сам ничего не может. Может ударить человек, если он плохой. Но ты ищи хорошего. Такого, как твой старый хозяин.
– Я не помню его, – вздохнул щенок. – Я помню только Руки…
КУРИЛЫЧ ОБИЖЕН. УГОЛЬКУ ВСЕ-ТАКИ НЕ СПИТСЯ. ЛУНА И РОМАШКИ
Была суббота, и мама пришла домой пораньше. Вслед за ней пришел Курилыч.
Когда-то Курилыч был начальником склада в том же тресте, где мама работала машинисткой. Поэтому он был знаком с ней лучше, чем с другими соседями. И когда Курилыч шел жаловаться, он прежде всего звонил в квартиру Угольковых.
Он протолкнул в дверь живот и с порога жалобно и хрипло загудел:
– Это что же такое, Марья Васильевна, выходит? Давеча козу на дерево вздрючили, а сегодня еще делов натворили. Одно хулиганство на уме…
Мама бросила
– Теща, значит, приходит ко мне денег взять взаймы, чтоб с плотниками рассчитаться, – гудел Курилыч, – и говорит мне: “Что за страхи, прости господи, у тебя на воротах нарисованы? Голова мертвечинная. Слова всякие нехорошие написаны”. Я, конечно, вышел. Гляжу, а там череп нарисованный. Изобразили же, будто с живого скелета рисовали. Кости всякие и, значит, надпись: <Смерть… этим, как его… браконьерам”. Ага, зеленым браконьерам. А с какой я стороны браконьер? Я и ружье племяннику продал еще в запрошлом году…
– Борис! – ледяным тоном спросила мама. – Ты?
– При чем тут я? – тихо и так равнодушно сказал Уголек, что сразу стало ясно: он и правда ни при чем.
– Я своему сыну верю, – сухо сказала мама. – Я своего ребенка знаю.
– Я про их тоже все знаю, – мрачно изрек Курилыч. – Все говорят: не виноватые. Вот поймаю, уши пооткручиваю. – Он задом протиснулся в коридор и пошел жаловаться в другие квартиры.
Угольку стало тоскливо: он сидел один, а лесной патруль начинал свои интересные дела…
– Бориска, – очень серьезно спросила мама, – скажи-ка честно, сын. Ты правда не виноват?
Уголек поднял грустные глаза.
– У меня даже в школе рисование еле-еле на “тройку”. Знаешь сама.
Она притянула его за плечи.
– У-у! И настроение у тебя еле-еле на “тройку”. Хочешь, обрадую?
Уголек пожал плечами. Чем теперь его обрадуешь?
– Завтра утром поедем на пристань в Верхневольск. Папина самоходка придет на погрузку. Повидаемся с папкой. Рад?
Конечно, он был рад! Так рад, что забыл про свои обиды и про патруль. И до вечера думал о завтрашней встрече.
Он думал о встрече и в постели и от волнения ворочался на своем узком диванчике.
Это будет чудесно. На пристани, уже у самого причала, он обгонит маму и по упругому трапу – гибкой доске с перекладинами – легко взойдет на крытую железными листами палубу. И зашагает навстречу отцу. Не побежит, а пойдет неторопливо, сдерживая пружинистую радость. И, может быть, только когда останется несколько шагов, он не выдержит и помчится, стуча ботинками по гулкому железу, и прижмется щекой к рукаву потертого синего кителя. От кителя почему-то всегда немного пахнет соленой рыбой и сырым деревом.
И можно будет рассказать про все: про пистоны в дверном замке, про таинственного щенка, про злополучное цирковое представление. И про изгнание… Папа поймет. Он же всегда понимал. Может быть, он даже скажет, что это совсем разные вещи: убежать с арены абсолютно ненастоящего цирка и бросить вахту у настоящего штурвала? Ведь это же, действительно, разные вещи…
Был выключен свет, мама тоже легла спать.
– Мама, откуда он приплывет? – спрашивал в темноте Уголек.
– С севера. Из Салехарда. Спи, пожалуйста. Завтра вставать раным-рано. Автобус в пять утра отходит.