Колыбельная для Волчонка

Знаменская Алина

…Цепь событий, предшествовавших поездке на юг, выглядевшая до сих пор как досадная случайность, превратилась теперь в закономерность. Все так и должно было случиться!

Свечников поражался собственной слепоте и отсутствию интуиции.

Он должен, должен был предчувствовать.

Эта травма была у Сергея не первой. Гоночная машина постоянно попадает в передряги, и риск есть всегда. Хоть на грунтовой трассе, когда кажется, что из тебя все кишки скоро посыплются, хоть на шоссейной — никогда нельзя быть уверенным, что придешь к финишу цел и невредим. Но в этот раз было все по-другому. Он ждал этих гонок в Европе. Во-первых, это очень престижные гонки. Во-вторых… Да что там — ему уже

не 25, на пятки наступают молодые. Только дай себе слабину и не заметишь, как тебя спишут в тираж. А без гонок Сергей себя не представлял. Скорость, азарт… Да черт его знает что еще! Для него это, пожалуй, среда существования, как вода для рыб. Но участвовать в гонках на этот раз было не суждено. Он попал в аварию во время доводки новой «Лады» опытного образца. Хорошо еще, что иностранцы уже ушли с полигона. Перед этим он битый час катал их по треку во всех видах. Шеф представил его гостям несколько хвастливо: «Наш Белый Волк, гордость команды, мастер мирового класса». Мастер-фломастер… Рисанулся! Спустя полчаса этот мастер перевернул опытный образец. Первой мыслью было: «Хорошо, что Вовка увез иностранцев обедать…» Потом, лежа на больничной койке, Свечников признался себе, что машины ему не жаль, а жаль только одного — команда на этот раз уехала в Европу без него. А он так глупо влип! Как он бесился, как ругал себя тогда, лежа в гипсе и зло пялясь в белый потолок! Он просто издевался над собой.

Белый Волк! В белом гипсе под белой простыней! Хорош…

Это прозвище он получил с легкой руки молодого финского журналиста. Мода пошла давать прозвища наиболее ярким гонщикам. Знатоки автоспорта были в курсе, кто скрывался под псевдонимом Красный Дьявол. Ни для кого не секрет, кого называли Желтой Акулой. На одной труднейшей гонке в Греции появился и Белый Волк.

Он набрал тогда максимальное количество очков, и то ли белая «восьмерка», то ли донельзя выгоревшая шевелюра сыграли тогда свою роль, но на следующий день после того заезда он услышал свое новое прозвище.

Журналисты подхватили его как сороки на хвостик, и оно закрепилось за Сергеем на долгие годы.

…После нелепой аварии на испытательном полигоне он отправился зализывать свои раны на юга.

А успокоиться никак не мог.

«Почему?» — тысячу раз вопрошал, глядя в ясное южное небо. Как будто кто-то мог ему оттуда все растолковать. До сегодняшнего дня Свечников был твердо уверен, что судьба по неизвестной причине сбилась с курса. Ошиблась. Иначе как можно объяснить причину, что она его, молодого, полного сил, отбросила на обочину? Его, для которого гонки самая главная страсть. И только сегодня, бродя босиком по пустому ночному пляжу, Сергей уверился, что ничего в жизни не бывает зря.

Глава 9

— Баба Нина! — вопил Антошка от самого колодца, едва замаячил вдали зеленый забор палисадника и манящими красно-желтыми солнцами засверкали за. ним спелые жигулевские яблоки. — Баба Нина! Мы приехали!

Он вскочил на крыльцо и забарабанил в дверь нетерпеливыми кулачками.

— Эй, торопыга! На огороде она, наверное. Сбегай-ка. — Ирина поставила сумки на крыльцо и сама тоже села на горячую крашеную ступеньку.

У мамы всегда хорошо, хоть зимой, хоть летом. Но летом — особенно. По левую сторону от крыльца — три старые березы. Они бросают прохладную, спокойную тень. В жару просто рай. Мама раньше собиралась избавиться от этих берез — разрослись, свет загородили. Отец не давал. Теперь, когда отца не стало, мать решила оставить все как есть.

Напротив крыльца зеленая лужайка — простор для котят, щенят и Антошки. А за домом — уходящий вниз, к самой реке, огород.

Антошка стремглав ринулся туда и пару минут спустя уже важно шествовал

назад, обхватив руками внушительный вилок капусты. За ним с ведром помидоров, ярких, как иллюстрации к «Чиполлино», семенила баба Нина, сияющая и довольная.

— Я как чуяла, что у меня сегодня гости. Все утро с пирогами возилась, — доложила она, по очереди расцеловывая дочь и внука. — И сердце — веришь, нет? — так и екало перед обедом. Знаю, что рано вам еще, вы же не собирались так быстро назад. Знаю, а сама жду.

И тут же тревожно взглянула на дочь:

— А чё это вы так скоро вернулись? Не заболели?

— Да ну тебя, мам, — отмахнулась Ирина и взяла ведро с помидорами. — Уж сразу про болезни. Ты же знаешь, кафе у меня. Некогда отдыхать…

За чаем и пирогами Антошка не закрывал рот — так его теснили впечатления, которые просто необходимо было излить на бабку. Он сбивался, захлебывался собственными словами и эмоциями, а Нина Ивановна с готовностью внимала внуку: охала, всплескивала руками, качала головой.

Ирина с удовольствием наблюдала эту сцену. И все же мягко остановила сына:

— Не торопись, солнышко, ты с бабой Ниной еще наговоришься. Ты и завтра с ней будешь, и послезавтра… — И добавила уже для матери: — Я его пока у тебя оставлю, мам. В садике карантин.

Нина Ивановна сообщению обрадовалась.

— Вот и славно! — заворковала она, подняла внука на руки и расцеловала в нагретые солнцем щеки. — Нечего и делать в этом ихнем мегаполюсе. Жил бы с бабой в деревне. Красота!

— Мегаполис, мам, — поправила Ирина. — Хорошо тебе рассуждать: жил в деревне… А я? Я-то что без него делать буду?

— От твоего города одна грязь и болезни, — рассуждала Нина Ивановна, укладывая внука на свою кровать. — Правильно бабуля говорит, голубок? У бабули-то мальчик не болеет, у бабули он парное молочко пьет и босиком по траве бегает. А у вас там завод на заводе. Одно слово — химия…

Ирина не возражала. Это был их с матерью давний, ничего не значащий разговор. Она знала, что скажет мать и что она, Ирина, ей ответит. Она была по-настоящему, непритворно благодарна матери за то, что та сумела сохранить этот остров Любви и Надежды — их дом со всеми его устоями, привычками, правилами. Но представить себя и Антошку живущими тут постоянно — не могла. Как и многие, она была отравлена городом — большим, грохочущим, суетливым. Это теперь ее стихия, ничего тут не поделать.

Пока мать укладывала Антошку, Ирина перемыла посуду и отправилась в огород. Там, в тени яблоневых деревьев, стояла бревенчатая, еще отцом рубленная банька. Вот уж в чем Ирина не могла отказать себе в свой приезд к матери, так это в бане!

Она вытащила из предбанника длинный резиновый шланг и подсоединила к крану. Налила емкости для горячей и холодной воды. Сходила под навес — за дровами. Вскоре в топке весело плясало пламя, и Ирина ощутила легкое игривое покалывание во всем теле — предчувствие удовольствия от бани.

Это ощущение появлялось всякий раз, как только начинал плясать огонь в топке и в бане оживал запах дерева. Выйдя из бани, она сорвала себе спелое яблоко и не спеша пошла по огороду, восхищенно оценивая урожай.

Для Нины Ивановны не существовало неурожайных лет. Каждый год у нее с завидным постоянством на грядке краснели помидоры, по полкило каждый, зеленели тугие пупырчатые огурцы, ровными рядами торчала бородатая зелень моркови, регулярно состригалась и опять вырастала петрушка, протягивая к солнцу свои изумрудные, сверкающие росой ладошки. Дальше по огороду, ниже к реке, выпирали из ботвы неправдоподобно огромные тыквы: желтые и молочно-зеленые. А уж совсем внизу, у речки, хвастливо раскидывала свои упругие разухабистые одежки капуста, бережно храня в складках остатки полива.