Колючий подарок
Шрифт:
— Вот сейчас кончим, — сказал он доктору и учителю, — милости прошу ко мне отобедать.
— Охотно, — отозвался доктор. — У вас, видите ли, вкусным компотом потчуют. Охотно приду.
Гости пришли.
На столе у Григория Ивановича стояла самая обыкновенная литровая бутылка, и в ней, чуть не касаясь стенок, лежало на дне спелое с красными продольными полосками яблоко боровинка.
Бутылку взял в руки доктор Борщов.
— Гм… — сказал он.
Стремясь найти разгадку, доктор вертел бутылку перед самыми очками. Он осмотрел полоски на стекле и сказал:
— Видите ли… Искусство
— Я не был на стекольном заводе, — улыбаясь, ответил Григорий Иванович.
— Дорогой мой, — сказал Борщов. — Я вижу в бутылке яблоко и вполне удовлетворительно объясняю это явление. Там же, в Людинове, мне впаяли в кусок стекла фотографию моей жены. И представьте — ни одной царапинки, не говорю — шва.
— Нет, — сказал Григорий Иванович, — я не ездил в Людиново. И, думаю, нельзя запаять стекло так, чтобы не было видно шва. А если можно, то при сваривании донышка стекло должно раскалиться, и яблоко будет повреждено.
— Оно искусственное, — сказал учитель Ефим Егорович, мастер делать чучела, маски для спектаклей. — Бутылку вы не трогали, ничего не отбивали, ничего не сваривали, а впихнули внутрь что-то вроде резины, натурально раскрашенной, и там надули.
— Эх, — вздохнул Григорий Иванович, — если бы я мог создавать яблоки, которые трудно отличить от натуральных! Посмотрите, — он указал на боровинку в бутылке, — там даже матовый покров виден.
Действительно, боровинка была покрыта нежной пыльцой, делающей яблоко матовым. Трудно было поверить, что оно искусственное.
— В природе, видите ли, нет загадок, которые нельзя было бы разгадать. Завтра я принесу лупу и найду, видите ли, загвоздку.
— Пожалуйста, — сказал старый садовод. — Но думаю, что не найдёте. Всё гораздо проще.
Были сделаны ещё кое-какие предположения, но тщетно! Загадка казалась неразрешимой.
Потом подали обед, затеяли разговор о литературе. О бутылке с яблоком забыли. После обеда Григорий Иванович водил гостей по саду, рассказывал им о сортах фруктовых деревьев, белых сливах, вымерзших в прошлом году. К вечеру гости разошлись.
Поздно вечером, когда все уже спали и только Григорий Иванович читал, в дверь постучали. Пошли открывать. Это был доктор Борщов.
— Извините, дорогой мой… Умоляю меня извинить… Завтра большой приём, несколько операций, а я, видите ли, спать не могу. Мучаюсь.
— Что-нибудь… плохое? — спросил Григорий Иванович. — Какой-нибудь случай?..
Григорий Иванович и домашние знали, что доктор тяжело переживал всякую неудачную операцию, ухудшение состояния больного, не говоря уже о смерти пациента.
— Яблоко! Яблоко, видите ли, в бутылке! — воскликнул доктор. — Я не могу, видите ли, спокойно работать, если меня что-то мучает. А меня мучает собственная тупость. Я не могу, когда что-то неясно. А у меня завтра тяжелейшие операции, видите ли… А тут ещё агроном Неустроев заболел.
— Из Грибовки?
— Да. Василий Васильевич.
— Сядьте, доктор, — сказал Григорий Иванович, кутаясь в одеяло. — Когда яблочко совсем маленькое, на него надевают бутыль. Бутыль прикрепляют к
— Чёрт возьми! — выругался доктор. — Как я не догадался! Какая, видите ли, тупость!
Он двинулся к двери, что-то бормоча себе под нос, и можно было разобрать только: «Видите ли».
Мечтатель
Во тьме движется обоз. Скрипят тяжело гружённые телеги, да плывут, то погасая, то вспыхивая, огоньки папирос невидимых возчиков. Да всхрапнёт ещё лошадь, или скажет кто-нибудь соседу:
— Не спишь?
— Нет. А ты?
— Нет.
— Ну, не спи…
Неуютно, темно и сыро… Пригрелся на мешках с рожью — и лежи, не ворочайся. А повернёшься — вдруг прикоснётся к телу сырое, холодное бельё, мурашки пробегут по спине, и тогда долго не согреешься, как ни запахивай истёртый армячок, надетый поверх ватника.
— Н-но, н-но! Мальчик, балуй…
Вася Медынцев — предпоследний в обозе. Надел ватник, влез в братнину шинель, подсадили его на воз, с тех пор он и не вставал. Рукава длинные, переломил их — и тепло рукам. Полы у шинели до пят, поджал ноги, подвернул сукно — ниоткуда не дует. Тепло. Вот только темно и страшновато. Тут уж ничего не сделаешь. Можно только думать: «А на войне было страшнее… Пули вокруг летают, рвутся мины… Разрываются снаряды, залепляя людей землёй…» Так, по крайней мере, пишут в книгах, которых Вася за это лето прочёл немало.
— Коль, а Коль, не спишь? — спрашивает Вася.
— Нет. А ты?
— Нет.
— Ну, не спи.
Движется в темноте обоз…
Колхоз имени Мичурина сдаёт государству хлеб. Целый день сновали от села к станции и от станции к селу полуторатонки, а вечером отправили обоз, чтобы окончательно рассчитаться с государством. Трое ребят-пятиклассников, среди которых Вася Медынцев, вызвались помочь взрослым. С одной стороны, как-никак, а помощь колхозу, с другой — польза себе. Можно будет посмотреть элеватор, станцию, зайти, после того как сдадут хлеб, в магазин культтоваров, что-нибудь купить, допустим готовальню или автоматический красный карандаш. Когда живёшь в лесу, за сорок пять километров от станции, каждая такая поездка — событие.
Мальчик ленив — на пригорке не обходится без понуканий, а то и вожжи надо тронуть, напомнить, что есть на телеге хозяин. У спуска к реке подводы перепутались, и, когда переправлялись, Владимир Иванович, замыкавший обоз, оказался на месте Васи, а Вася с ленивым Мальчиком — последним.
«Бр-р! Зябко!»
«Но ничего, — утешает себя Вася, — ничего, ещё немного, доедем до станции, там горят яркие огни, стоит шум от подъезжающих машин, повозок; доедем, сдадим хлеб, и потащит его поезд прямо в город… Хотя нет, зерно ссыплют в элеватор…»