Колывушка
Шрифт:
его.
Дядька Колывушки, Терентий, бегая вокруг ворот, пытался запереть их.
— Я человек, — сказал вдруг Иван окружившим его, — я есть человек, селянин… Неужто вы человека не бачили?..
Терентий, толкаясь и приседая, прогнал посторонних. Ворота завизжали
и съехались. Раскрылись они к вечеру. Из них выплыли сани, туго, с перекатом, уложенные добром. Женщины сидели на тюках, как окоченевшие птицы. На
веревке, привязанная за рога, шла корова. Воз проехал краем села
снежной, плоской пустыне. Ветер мял снизу и стонал в этой пустыне, рассыпая
голубые валы. Жестяное небо стояло за ними. Алмазная сеть, блестя, оплетала
небо.
Колывушка, глядя прямо перед собой, прошел по улице к сельраде. Там
шло заседание нового колхоза «Видродження». За столом распластался
горбатый Житняк.
— Перемена нашей жизни, в чем она есть, ця перемена?
Руки горбуна прижимались к туловищу и снова уносились.
— Селяне, мы переходим к молочно-огородному направлению, тут
громаднейшее значение… Батьки и деды наши топтали чоботами клад, в
настоящее время мы его вырываем. Разве это не позор, разве ж то не ганьба, что, существуя в яких-нибудь шестидесяти верстах от центрального нашего
миста — мы не поладили господарства на научных данных? Очи наши были
затворены, селяне, утекать мы утекали сами от себя… Что такое обозначает
шестьдесят верст, кому это известно?.. В нашей державе это обозначает час
времени, но и цей малый час есть человеческое наше имущество, есть
драгоценность…
Дверь сельрады раскрылась. Колывушка в литом полушубке и высокой
шапке прошел к стене. Пальцы Ивашки запрыгали и врылись в бумаги.
— Посбавленных права голоса, — сказал он, глядя вниз на бумаги, прохаю залишить наши сборы…
За окном, за грязными стеклами, разливался закат, изумрудные его
потоки. В сумерках деревенской избы в сыром дыму махорки слабо блестели
искры. Иван снял шапку, корона черных его волос развалилась.
Он подошел к столу, за которым сидел президиум, — батрачка Ивга
Мовчан, голова Евдоким и безмолвный Адриян Моринец.
— Мир, — сказал Колывушка, протянул руку и положил на стол связку
ключей, — я увольняюсь от вас, мир…
Железо, прозвенев, легло на почернелые доски. Из тьмы вышло
искаженное лицо Адрияна.
— Куда ты пойдешь, Иване?..
— Люди не приймают, может, земля примет…
Иван вышел на цыпочках, ныряя головой.
— Номер, — взвизгнул Ивашко, как только дверь закрылась за ним, —
самая провокация… Он за обрезом пошел, он никуда, кроме как за обрезом, не
пойдет…
Ивашко застучал кулаком по столу. К устам его рвались слова о панике и
о том, чтобы соблюдать спокойствие. Лицо Адрияна снова
угол.
— Не, — сказал он из тьмы, — мабуть, не за обрезом, представник.
— Маю пропозицию… — вскричал Ивашко.
Предложение состояло в том, чтобы нарядить стражу у Колывушкиной
хаты. В стражники выбрали Тымыша, виконавца. Гримасничая, он вынес на
крыльцо венский стул, развалился на нем, поставил у ног своих дробовик и
дубинку. С высоты крыльца, с высоты деревенского своего трона Тымыш
перекликался с девками, свистал, выл и постукивал дробовиком. Ночь была
лилова, тяжела, как горный цветной камень. Жилы застывших ручьев
пролегали в ней; звезда спустилась в колодцы черных облаков.
Наутро Тымыш донес, что происшествий не было. Иван ночевал у деда
Абрама, у старика, заросшего диким мясом. С вечера Абрам протащился к
колодцу.
— Ты зачем, диду Абрам?..
— Самовар буду ставить, — сказал дед.
Они спали поздно. Над хатами закурился дым; их дверь все была
затворена.
— Смылся, — сказал Ивашко на собрании колхоза, — заплачем, чи шо?..
Как вы мыслите, селяне?..
Житняк, раскинув по столу трепещущие острые локти, записывал в
книгу приметы обобществленных лошадей. Горб его отбрасывал движущуюся
тень.
— Чем нам теперь глотку запхнешь, — разглагольствовал Житняк между
делом, — нам теперь все на свете нужно… Дождевиков искусственных надо, распашников надо пружинных, трактора, насосы… Это есть ненасытность, селяне… Вся наша держава есть ненасытная…
Лошади, которых записывал Житняк, все были гнедые и пегие, по
именам их звали «мальчик» и «жданка». Житняк заставлял владельцев
расписываться против каждой фамилии.
Его прервал шум, глухой и дальний топот… Прибой накатывался и
плескал в Великую Старицу. По разломившейся улице повалила толпа.
Безногие катились впереди нее. Невидимая хоругвь реяла над толпой. Добежав
до сельрады, люди сменили ноги и построились. Круг обнажился среди них, круг вздыбленного снега, пустое место, как оставляют для попа во время
крестного хода. В кругу стоял Колывушка в рубахе навыпуск под жилеткой, с
белой головой. Ночь посеребрила цыганскую его корону, черного волоса не
осталось в ней. Хлопья снега, слабые птицы, уносимые ветром, пронеслись
под потеплевшим небом. Старик со сломанными ногами, подавшись вперед, с
жадностью смотрел на белые волосы Колывушки.
— Скажи, Иване, — поднимая руки, произнес старик, — скажи народу, что ты маешь на душе…
— Куда вы гоните меня, мир, — прошептал Колывушка, озираясь, —