Командир штрафной роты
Шрифт:
Почему я назвал так главу? Не нравилась мне дурацкая привычка некоторых спецов высчитывать, кто сколько на передовой отвоевать успевают, пока его ранят или убьют. Выходило, что «Ваньке-взводному» (вот еще дураки прозвище выдумали!) отмерено от силы недели две-три. Ротному — месяц с гаком, танкисту тоже совсем немного.
Нас, фронтовиков, было примерно в трех батальонах одна десятая часть. Может, и меньше. В основном вчерашние школьники, некоторым по семнадцать, призывники двадцать шестого года рождения. Оптимизма им такие рассуждения не добавляли, и я крепко сцепился в один из первых дней с одним умником.
Характер мой за эти месяцы крепко изменился. На многое по-другому стал смотреть. Сам порой не верил, что мне девятнадцать. Злости, уверенности прибавилось. Не зря меня командиром отделения на курсах сразу назначили, а позже комсоргом роты избрали.
Мне не очень хочется долго рассказывать об учебе. Тем более «первый курс» я прошел под Инзой, восемь месяцев учился. Второй — на фронте, и вот теперь курсы «красных командиров», если называть по-старому. А с сорок третьего — курсы младших лейтенантов.
С первых дней почувствовал разницу между фронтовым пайком и тыловым питанием. Голодом нас, конечно, не морили, но перловка, ячневая каша, пшенка, капуста составляли основной рацион. Реже — гречка, горох, изредка макароны. Немного отъедались в обед. Щи и суп, как правило, были наваристые, с зеленью. Часто давали вкусную каспийскую селедку, нарезанную крупными ломтями. Я любил ее есть с ржаным хлебом, разделив пайку масла на пару кусков. Да еще кружки две горячего чая. Селедки всегда хватало, и я, выросший в лесной деревне, с удовольствием подметал жирную соленую рыбу, считавшуюся у нас в Чамзинке лакомством.
Учеба давалась мне легко. Правда, однажды, занимаясь на брусьях, отдалась острой болью перебитая в декабре кость. Отлежал неделю в изоляторе, вволю выспался, с удовольствием ел забытую молочную кашу, котлеты, пил какао и яблочный сок. Меня даже хотели освободить от физкультуры. Я испугался, что могут отчислить из училища. Тем более по бегу, стрельбе, метанию гранаты у меня были отличные оценки. Сошлись на том, что на месяц отменят брусья и ограничат занятия на турнике.
Не зря говорят, что в молодости все зарастает, как на собаке. Рука давала о себе знать, но сильных болей не было, и я вскоре стал опять заниматься на всех спортивных снарядах.
Скажу о сильных и слабых сторонах учебы. Готовили нас крепко, от подъема до отбоя. Вспоминаю ночные тревоги, когда мы вскакивали с кроватей и в полном снаряжении совершали трех-, пятикилометровые марши. Бывало и так. Возвращались в пять утра, а в шесть — подъем. Впереди целый день напряженной учебы. Мы, фронтовики, иногда бурчали, но, если слышали, что начинает жаловаться молодняк, дружно обрушивались на них.
— А ты знаешь, что придется по трое-четверо суток без отдыха шагать? Три часа на сон и километров сорок по жаре.
— Что, машин до сих пор не хватает? — начинал бодягу кто-то из слишком умных. — В хронике показывают, как «студебеккеры» колоннами идут.
Мальчишки семнадцати и восемнадцати лет не имели реального представления о войне. Бесконечные тактические учения, рытье окопов, траншей выматывали их. Мы же наступаем! К чему это бесконечное перелопачивание земли? Объясняли им, что самая надежная защита — земля и хладнокровие.
Довольно
Трофейное оружие изучали поверхностно. Как правило, подчеркивали превосходство нашего вооружения. Я считал, что это неправильно. У нас в батальоне было довольно много трофейных автоматов, несколько пулеметов МГ-42, которые особенно ценились.
Политическая подготовка, как и повсюду в армии, оставляла двойственное впечатление. Талантливые политработники, не побоюсь этого слова, буквально зажигали молодежь. Рассказывали о наших героях: Зое Космодемьянской, панфиловцах, Александре Матросове, Василии Зайцеве. Читали статьи Ильи Эренбурга, которые не оставляли никого равнодушными. «Убей немца! — если хочешь спасти Родину, своих родных, близких». Эти статьи буквально гипнотизировали. Не жалей свою жизнь, если хочешь спасти свою землю, и не знай жалости к врагам!
Как-то раз меня попросили выступить на тему о героизме. Я растерялся. Мельком упомянул о своих снайперских успехах. Зато подробно рассказал, как у меня на глазах до последнего вели огонь по фашистам экипажи подбитых танков. Рассказал о Василии Шишкине, сержанте Семенове, который был шесть раз ранен. Выступление замполиту не очень понравилось.
— Там, где не надо, скромничаешь, а как наши «тридцатьчетверки» и KB горят, подробно рассказал. Ты что, не знаешь, что это лучшие танки в мире?
— Может быть, — подумав, ответил я. — Но у «тигров» и «фердинандов» пушки по 88 миллиметров. За километр наши танки прожигают.
Это был один из штатных болтунов-политработников, который говорит все, что ему велят. Он гнул свое.
— Не ожидал я от тебя, Першанин. А еще комсорг, командир отделения. Примерами героизма надо воспитывать.
— А что, танкисты не герои? А Семен, который с сорок первого в окопах? Другой бы после такого ранения в живот задурил, в обоз бы пристроился, а он воевал, пока ногу не перебило. Риккерт роту в атаку вел, хотя мог и не бежать впереди. Погиб, как герой.
— Риккерт… — поморщился политработник.
Наверное, он хотел отпустить что-то умное про фамилию, но вовремя вспомнил про интернационализм.
— Как наши танки подбивают, можно было и промолчать, — уже миролюбиво закончил преподаватель, не нюхавший войну.
С сержантами он старался жить мирно. Мы частенько выручали офицеров, которым нужно было уйти по каким-то делам пораньше. Про дедовщину тогда не слыхали, но дисциплина держалась на курсах крепкая. Картину портили отдельные фронтовики. Многие из них воспринимали курсы, как временный отпуск. Повоевали, поиграли со смертью, теперь хоть в тылу свое возьмем. А что свое? Хлебали всякое пойло, ходили на танцы, знакомились с женщинами. Бросали одних, заводили новых. Были, конечно, и встречи серьезные, с взаимными клятвами, обещаниями. Но в самом разгаре шла страшная война. Какое будущее ожидало нас?