Командир штрафной роты
Шрифт:
— Ну, так че? — поторопил меня орденоносец.
— В мастерской, знаешь, что сегодня творится? Раньше почему молчал?
— Сто раз говорил, и сами паяли.
— Ну, вот и паяйте.
— Канифоль кончилась.
Я понял, что это не канифоль, а канитель. Вызвал Беду.
— Обеспечь ремонт «максима» и замену первого номера. Есть запасные пулеметчики?
— Найдем. Второй номер хоть и без орденов, а садит прилично. Заменим.
Судя по всему, Беда не слишком жаловал гонористого орденоносца.
— Все. Выполнять!
— Круто берешь, младшой, — лениво поднялся с чурбака Загорулько.
—
Наверное, я был не прав, так, с маху отстраняя опытного командира расчета. Но я понимал и другое. Дисциплина во взводе важнее одного меткого пулеметчика.
— И пойду!
Но через час Беда доложил, что пулемет исправлен, и попросил меня отменить приказ. Я не стал обострять обстановку и дал согласие.
— Трофейные автоматы можно раздать?
— Раздавай.
— Вам, товарищ лейтенант, какой? ППШ или трофейный?
— Брось «выкать», Леонтий. Давай ППШ. Пару дисков и две «лимонки».
Объявился, как водится, заболевший. Совсем молоденький парнишка бегал в кусты. Возвращаясь с неживым, белым лицом, жадно пил воду. Стонал, держась за живот. Пришла Каляева, осмотрела парня, сходила в кусты, что-то там разглядывала.
— Медвежья болезнь. Налейте сто граммов с солью. К вечеру пройдет.
Илюшин был прав. Нервозность и напряжение перед предстоящим боем проявлялись в мелочах и в серьезном. В третьем батальоне боец, из молодых, проверяя гранаты, случайно выдернул чеку из РГД-42. Бросать некуда, кругом люди. Догадался в последний момент выскочить из окопа, выпустив гранату из рук. Осколками посекло кисть и пробило щеку. Разнесло винтовку. Пришлось отправлять в санроту. ЧП! Если в дивизии узнают, могут пришить членовредительство. Своими силами обработали, сшили раны. Дай бог, обойдется без осложнений и санбата. Тогда дней пять подлечится в обозе и вернется в строй.
Илюшин приказал провести с молодыми еще раз инструктаж. У больного и трех «западников» распорядился гранаты забрать. От греха подальше.
На рассвете началась артподготовка. Она шла где-то вдалеке. Полк двинулся вперед. Пока мы шли по отвоеванной земле.
Обгоняя нас, двигались танки. Новые «тридцатьчетверки», с массивными 85-миллиметровыми пушками, вперемешку со старыми латаными танками, возможно, принимавшими участие еще в Курской битве. Самоходки, САУ-152 («зверобой») с шестидюймовыми орудиями, «студебеккеры» и наши полуторки с пехотой и пушками на прицепе. Впервые увидел нормальное зенитное прикрытие — бронетранспортеры со спаренными и счетверенными крупнокалиберными пулеметами. В воздухе проносились штурмовики в сопровождении истребителей.
По металлическому сборному мосту форсировали с ходу речку шириной метров тридцать. Мост был высокий, на железных сваях. На случай дождей. Я представлял, во что превратится бурлящая речка, если в нее хлынут потоки из ущелий. Высоко в небе завязался бой. Где свои, где чужие — непонятно. Потом прошла со штурмовки восьмерка Ил-2. Хвост у одного был, как решето, отчетливо виднелись пробоины на крыльях. Штурмовики летели низко. В памяти осталась разбитая кабина одного из Ил-2, кормовой пулемет нелепо задрался вверх. Я понял, что стрелок убит.
Знакомая картина прорыва. Сгоревшие и подбитые «тридцатьчетверки»,
Я с удовлетворением разглядываю оплавленные дыры в броне «Фердинанда». В окопе, тварь, стоял, по самую пушку зарытый. Все равно уделали! И старые знакомые T-IV, обвешанные звеньями гусениц, попали под огонь в узком месте. Три штуки застыли кучей, обгорелые, разодранные. Два — без башен. Бойцы копаются, ищут трофеи. Но более-менее ценное забрали передовые части.
Шагаем дальше. По обочинам асфальтированной дороги — сгоревшие грузовики, раздавленные пушки. Идем, обливаясь потом. После дождей вовсю печет солнце. Гимнастерки мокрые. Команда — час отдыха! Обедаем всухомятку. Я — со своим взводом. Илюшин отдельно с Зинаидой, старшиной и одним из командиров взводов. Не знаю, какие харчи у них, но Беда с подручным раскладывает на куске брезента куски жареной свинины, соленое сало, вареную в «мундире» картошку, яблоки. Вокруг уселись все три командира отделений и орденоносец Загорулько.
Обхожу взвод, убеждаюсь, что бойцы тоже не бедствуют. Сало, картошка, ломти местного домашнего хлеба. Запаслись в обороне. Предупреждаю, чтобы больше ста граммов не пили. Как же, послушают! Но «старики» дружно заверяют, что все будет нормально.
Леонтий зовет к «столу». Выпиваем по сто граммов с прицепом разбавленного спирта. Едим с аппетитом хорошо пошагавших людей. Беда наливает по второй и, опережая меня, заверяет:
— Все! По второй, и достаточно. Вечерком доберем.
Я предпочел бы кружку кисло-сладкого винца, но под насмешливым взглядом Загорулько отпил половину порции и грыз зажаренное до черноты свиное ребро.
Батальон ночевал в крохотном, из двух домов и нескольких сараев, хуторке. Нашей роте выделили овин. Комбат приказал выставить усиленные посты. К своим пробивались из окружения немцы, а из засад стреляли бандеровцы. Карпаты — южные края, но какие здесь холодные ночи! Уже с вечера выпала обильная роса, а часа в три я проснулся. Шинель и наброшенная сверху телогрейка не спасали от холода и пронизывающей сырости. Пошел проверять посты. Часовые, которых из-за усталости меняли каждый час, не спали.
Худой длинный боец, лет восемнадцати, с поднятым воротником шинели и натянутой на уши пилоткой, топтался с винтовкой возле ворот. Руки грел, сунув ладони в рукава шинели.
— Это вы, товарищ лейтенант? — неизвестно чему обрадовался парень.
— А если не я?
— Да ну… я вас сразу узнал.
— Пароль тогда спроси ради интереса.
Боец вытащил ладони из рукавов шинели и спросил пароль. В его долговязой нескладной фигуре, в манере носить винтовку угадывалась неопытность вчерашнего мальчишки.