Командировка
Шрифт:
Горе мое горькое, счастье мое сладкое, Наталья Олеговна! Он высунулся из машины, тот водительубийца, и загундел что-то несусветное, хамское. Я увлек Наталью на безопасный тротуар и заметил в раздражении: "У тебя, что ли, ноги кривые?" А у нее были (и есть) сильные, легкие, стройные, стремительные ноги, но не в порядке координация движений. Поэтому она может рухнуть на ровном месте, а может по краю пропасти проскользнуть, не заметив края. Она немножко не из этого мира. Ее душа хрустальная позванивает от прикосновений к асфальту. Я не купил ей цветы. Почему?
Сколько
Почему так получалось, что, любя, я почти всегда испытывал чувство какой-то странной неприязни к любимому предмету? Терзал и мучил, сжимая губы от слюнявой жалости только к самому себе. И я ли один такой?
Не цветы ведь у меня выпрашивала Наташа, с ними так неудобно болтаться по улицам, перекладывая букетик из руки в руку. Она надеялась в чем-то удостовериться, чем-то себя утешить. И я, конечно, чувствовал это, и отказал не раздумывая. Почему?.. Ответ слишком унизителен, чтобы я искренне хотел его услышать, хотя бы и от себя самого...
А что стоит сейчас, сию минуту снять трубку, заказать Москву и поговорить с ней. Вдруг она страдает, места себе не находит. Вдруг любит меня и мечется по квартире, ослепнув от тоски. Вдруг... Нет, я не звоню ей, потому что дико боюсь убедиться в обратном, услышать ее ничуть не встревоженный голос. Пусть, пусть она помучается, пусть сердце ее разорвется, советует мне змей гордости (или подлости?), зато я благополучен, зато неведение о ней для меня спасительно. Я, я - главное сохранить в неприкосновенности то, что есть "я", не расплескать и не разбить этот крохотный сосудик. И тут уж все средства хороши, ибо ты сам себе и прокурор и защитник.
Все-таки несколько раз я тянулся к телефону, как жаждущий к кувшину - и пить хочется нестерпимо, и неизвестно, не яд ли там налит доброжелателями.
Давненько не был я сам себе так противен, не ощущал давненько так мощно своей зависимости от другого человека, от постороннего, в сущности, существования.
И когда телефон неожиданно вздыбился резким звонком, я вздрогнул от радости. Кто-то добрый милостиво протягивал мне отвлекающую игрушку.
Шурочка звонила, Шурочка, взбалмошный дружочек.
Она долго дышала в трубку молча.
– Гражданка Порецкая, это вы?
– спросил я наверняка. Кто еще мог в этом городе дышать мне в трубку? Не директор же.
– Извините, Виктор Андреевич... вы ушли, даже не попрощались Я подумала, может быть...
– Ты правильно подумала. Но нам следует соблюдать строжайшую конспирацию.
Она не знала толком, зачем звонит, а позвонить ей хотелось.
– Вы что делаете, Виктор Андреевич?
– опросила Шурочка после паузы, потраченной на осмысление ситуации. Нескромный вопросец, надо заметить.
– Ничего особенного. Принял микстуру, а теперь прогреваю поясницу.
– У вас что-нибудь
– Когда юное создание задает подобный вопрос, то так и кажется, что тебя подозревают в осквернении святынь.
– Особенно ничего не болит, Шурочка. Привычная хроническая ломота во всем теле. По-научному - старческий маразм.
– Маразм - это, кажется, когда с головой...
– С головой - уже последняя стадия. У меня первичные проявления.
Еще пауза, еще вдох и выдох, и - бултых!
– А хотите, я покажу вам город?
– Я его уже видел утром.
Самолюбие современных девиц (я сужу по Москве)
устроено наподобие резинового коврика: если на него наступаешь - он пружинит, и только. Никаких следов. Шурочку я не хотел обидеть.
"Зачем ты дразнишь меня, - подумал я.
– Ты что - слепая, не видишь, что нельзя?
Я не нуждаюсь в том, что ты могла бы мне дать. И уж тем более ничего не могу предложить взамен".
Все это я подумал после того, как она звонко пропела "до свидания", и после того, как я шаловливо кукарекнул "пока!". Настроение мое стало таким, что пойти бы в ванную, напустить воды и нырнуть, не раздеваясь, на дно. Грязь какая-то из меня истекала, я обонял ее запах в гостиничном номере. Тошно, скверно, подло...
В коридоре я столкнулся с горничной, которая сопровождала администратора Буренкова во время утреннего обыска. Лицо смущенное, растерянное, пальчиками теребит фартук.
– Вы простите за утрешнее... Я ведь не сама, я по службе. Он чего прикажет, то и делаем.
– Почему вы так волнуетесь?
– Ну как же... Вы жаловаться станете, - она раскраснелась, как девочка.
– И так на меня уж была недавно жалоба. Он зуб на меня имеет... Коварный он.
Я успокоил, как мог, испуганную женщину.
– На меня он тоже зуб имеет. Как бы ему этот зуб не обломали.
– Что вы, что вы, - женщина замахала руками, отпустив передник.
– У него такие знакомые везде.
Ему все сходит... Значит, вы не будете на меня жаловаться? Правда, не будете? Хотите, я вам белье перестелю?
– Он вам велел за мной приглядывать?
– спросил я.
– Велел, велел. Не сама же я... На меня хорошие постояльцы никогда не в обиде.
– Не беспокойтесь, я жаловаться не буду. И его не бойтесь. У него все-таки одна голова, не две.
Я протянул ей рубль, но она не взяла - нет, пет, что вы...
Проглотив, почти не пережевывая, две сморщенные бледгые сосиски в буфете, я вернулся в номер. Выкурил сигарет) у открытого окна и лег спать. Я так измотался, что. казалось, прикоснуться щекой к подушке и - айда! Не тут-то было. Мутная пелена полубодрствования заложила уши. Наверное, наступила та стадия усталости, когда организму труднее всего переход из одного состояния в другое Мне чудилось, будто ктото ходит по коридору, пытается открыть дверь. Я слышал невнятные голоса, смех, звуки музыки. Сознание тревожно вытягивало свои щупальца на каждый раздражитель. На меня покушались демоны замкнутого пространства.