Командировка
Шрифт:
– Все-таки, папка, ты бываешь удивительно бестактный, - сказала она, не глядя в мою сторону.
Не надо забывать, что все мы только внешне взрослые, пожилые и старые, а в душе-то-ого!
– озорники и школьники. Мика этого знать не могла, поэтому на лице ее после шлепка отна выразился даже какойто испуг Купание и загорание затянулось часа на два. И я не могу сказать, чтобы это были скучные часы. Федор Николаевич обладал профессиональным умением контактировать, я тоже, в конце концов и Серго оживился и оказался даже чересчур разговорчивым малым, У него, к счастью, не было этой убийственной новомодной привычки к язвительности. Спорил он хорошо, честно, со вниманием к собеседнику -
Напоследок мы с Микой окунулись, поплавали.
Плавал я лучше, чем играл в теннис, и это было отмечено девушкой с благосклонностью.
– А ничего, - сказала Мика, щуря глаза.
– Во всяком случае, не топор.
Мы наперегонки плыли второй круг.
– А как ваше настоящее имя?
– спросил я.
– Ведь Мика -это не имя. Это кличка.
– Маша!
– крикнула она.
– Мария Федоровна...
А вы опасный. Да, опасный.
– В каком смысле?
– Не притворяйтесь, Виктор Андреевич. Мне Шура все рассказала.
– Шурочка? Порецкая? Вы что же, с ней знакомы?
– Да, мы учились в одном классе. Хо-хо!
Продолжать интересный разговор я не смог, потому что хлебнул-таки, увлекшись, озерной водицы. На вкус она напоминала настойку мумие. Мика-Маша, хохоча, начала выпрыгивать из воды по пояс, как дельфин, и хлестать меня ладошкой по спине. Я же только мог пучить на нее глаза и неэстетично перхать и кашлять.
– Тонет!
– визжала Мика.
– Ой, тонет! Сережа!
Спасай!
Буквально через секунду я увидел подле себя строгое лицо мыслителя.
– Что с вами?
– Порядок. Водицы вот хлебнул. В легкие просочилась.
– Осторожнее...
На берегу Федор Николаевич окружил меня отеческой заботой:
– Ая-яй, как же вы так, голубчик. Разве можно!
Да с моей козой кто хочешь голову потеряет.
Мика все повизгивала от возбуждения:
– Папа, папа! Надо быстрее домой. Скорую помощь! Я видела, он лягушку проглотил. Ой, умора...
По дороге к даче эта история обросла несусветными подробностями и Кларе Демидовне была подана как героический поступок ее дочери по спасению из пруда инвалида. Потихоньку начинал я злиться.
Сколько можно. Эта стрекоза, разумеется, верховодила в доме, и они все точно с ума посходили. Пытались уложить меня в постель, подсовывали пуховые подушки, а Мика-Маша носилась по всему дому с грелкой, похожей на гигантскую клизму. Подозреваю, что это и была клизма. Даже невозмутимый Федор Николаевич не удержался, изрек:
– Обыкновенное, к сожалению, дело. Предполагаем жить, мечтаем о победах, а в каком-нибудь поганом пруду - нырк, и на дно. Слаб, слаб человек перед стихией.
Хиханыш да хаханьки вокруг моей персоны, но беззлобные, беззлобные. Допускаю, что они все тут искренне хотели сделать мне приятное, суетясь и добродушно насмешничая. Создавали этакую домашнюю атмосферу для гостя. И добились своего.
– Из-за чего сыр-бор, - сказал я дрогнувшим голосом.
– Я старый холостяк, раны привык залечивать в одиночку, как волк... Спасибо за заботу, спасибо.
Низкий вам, земной поклон!
После этого даже Мика утихомирилась
Обедали на веранде за широким деревянным столом, который, как мне торжественно сообщили, был сколочен самим Федором Николаевичем. На обед мясной бульон, запеченный в тесте карп, компот из свежих яблок, всевозможные салаты - все обильно, сытно, вкусно. Ухаживала за мной Мика, с ужимками подкладывала кусок за куском, ложку за ложкой, - она нашла себе в этом новую забаву, новый повод меня поддразнить.
– Что же вы ничего не кушаете, Виктор Андреевич!
– вещала она трагическим голосом, шлепая мне на тарелку очередную порцию.
– Мама, ну ты же видишь, какой он стеснительный.
Душа общества. Моя воля - надел бы на нее смирительную рубашку. Назло ей, я покорно и с благодарной мордой уминал тарелку за тарелкой, решив скорее лопнуть, чем сдаться. Все уже пили компот, а я обсасывал позвонки третьего или четвертого карпенка. Мика поглядывала на меня с уважением. Ее "почему же вы ничего не кушаете?" звучало все безнадежнее. Рыба-то кончилась, и салаты заметно похудели в салатницах. Чтобы порадовать милую насмешницу, я сверх всего намазал маслом огромный ломоть хлеба и с аппетитом сжевал его, запивая компотом.
Давненько не запихивал я в себя столько пищи зараз, зато уж наемся. Не придется ужинать.
– Хороший едок - хороший работник, - сказал Никорук в раздумье.
– А моя пигалица на птичьем молоке живет. Оттого и ленивая неизвестно в кого...
– Для девушки - главное фигура, - пояснила Мика, выпячивая напоказ свою цыплячью грудку.
Я доглатывал хлеб, блаженно ухмыляясь. Время приближалось к четырем, скоро приедет за мной машина.
Что же это товарищ Никорук не торопится? Или он в самом деле пригласил меня во исполнение святых законов гостеприимства? Но нет, как только я проглотил последний кусок, он потянулся, сонно взглянул окрест, покашлял и сказал:
– Ну, детки, вы поиграйте теперь одни, а мы с Виктором Андреевичем ненадолго уединимся. Вы не возражаете, Виктор Андреевич?
– Все было очень вкусно, - поблагодарил я Клару Демидовну, не покривив душой.
Никорук привел меня в свой дачный кабинет - стол, кресло, книжные полки, мягкий диванчик. Пахнет березовой корой. Прохладно, тихо.
Директор усадил меня в кресло, покопался на полках и достал альбом с фотографиями в кожаном переплете.
– Полюбопытствуйте, - подал мне. "Час от часу не легче!" - подумал я. В комнате стало душно от наших раскаленных солнцем тел. Никорук открыл форточку. "Ну ладно, - подумал я.
– Будем смотреть фотографии". Федор Николаевич стоял у меня за спиной и давал пояснения. Оказалось, что в альбом собраны снимки, касающиеся исключительно истории предприятия. На первых страницах - пустырь, времянки, группы рабочих с кирками и прочими основными инструментами тех времен. Загорелые, смеющиеся люди. Котлован под основное здание. На пятой странице впервые появился Никорук - трое молодых людей стоят обнявшись и с деревянным вниманием пялятся в объектив. Федор Николаевич посередине - в парусиновых брюках, на голове фуражка, до пояса обнажен. Тело - мускулы и ребра.
Дальше пошли фотографии митингов, собраний.
Везде на трибуне - Никорук. От снимка к снимку директор все явственнее приобретает свой сегодняшний облик. Он уже не смотрит в объектив с любопытством неофита. Строгие костюмы, оркестры. Ликующая толпа. Никорук с восторженной детской гримасой разрезает ленточку у входа в какое-то новое здание. Фотограф ухитрился так щелкнуть, что ножницы получились больше руки - маленький крокодил тянется пастью к тоненькой веревочке.
Наконец последние фотографии. Опять митинги.