Командиры мужают в боях

Исаков Иван Степанович

До рассвета остались считанные часы, и мы улеглись отдыхать, а Ильин бодрствовал у телефона.

В батальон часто наведывался и лейтенант Леонид Афанасьевич Кияшко, который вел журнал боевых действий полка. Он расспрашивал командиров и бойцов, уточняя детали боя, интересовался отличившимися. Случалось, Кияшко так надоедал своей дотошностью, что мы старались поскорее спровадить его. Жаль, что его скрупулезные записи, по которым можно было бы с документальной точностью восстановить картины боев и жизни 39-го гвардейского полка в самые трагические дни Великой Отечественной войны, не сохранились.

Как-то рано утром дверь блиндажа отворилась

и я услышал голос майора Бондаренко.

— Вылезай! — прокричал он мне сверху. — Привел нового уполномоченного.

Когда я выкарабкался из нашего подземелья наверх, он указал на невысокого старшего лейтенанта, показавшегося мне не очень молодым.

— Знакомься.

— Ерофеев, — произнес новый уполномоченный густым баритоном, который никак не вязался с его щуплой фигурой. — Дай мне посыльного, пусть для начала проведет по ротам, а потом я буду сам ходить.

Во второй половине дня Ерофеев вернулся из подразделений. Я спросил его, как дела. Он ответил, что неплохо, но в станковые пулеметы не залита незамерзающая жидкость. Дни стояли холодные, ожидались заморозки, и это было серьезным упущением. Однако у меня были сведения, что командир пулеметной роты сделал все, что нужно. Поэтому я возразил:

— Залита.

— А я говорю, нет.

— Мне доложил Самохин, что залил.

— Я же тебе по-русски говорю: нет жидкости в пулеметах. И вот, смотри, тоже непорядок: лежат два ящика припасов для ампуломета, упадет кирпич, побьет ампулы.

— А какое, собственно, вам дело, что вы вмешиваетесь…

— Подожди, не кипи. Я же по-дружески, в интересах дела говорю тебе о непорядках, которые увидел. Когда выйдут из строя пулеметы, поздно будет пререкаться: кровью придется расплачиваться за халатность. Одну ведь задачу решаем, а ты: «Вам… Вы…». Не люблю «выканья»…

Искренность и спокойный тон Иосифа Михайловича Ерофеева подействовали на меня отрезвляюще, и я понял, что этот человек совсем иного склада, нежели Николаев. Ерофеев предложил мне пройти на НП и взглянуть оттуда на район нашей обороны. Мы стали подниматься по лестничной клетке, а в это время внизу появился командир пулеметной роты Иван Лаврентьевич Самохин, которого я приказал вызвать. Увидев нас, он приложил руку к головному убору, по своему обыкновению оттопырив мизинец и безымянный пальцы, левой рукой поддернул брюки:

— По вашему приказанию…

— Почему жидкость не залита в пулеметы?

— Залита.

— Когда?

— Сегодня.

— Почему доложили неправду? Теперь вот имейте дело с ним, — и я указал на Ерофеева. — Можете идти в роту.

Самохин повернулся и ушел.

На этом закончилась наша первая встреча с Ерофеевым. В дальнейшем, когда он собирался в роты, то обычно, открыв дверь блиндажа и поздоровавшись, неизменно говорил:

— Ну, я пошел.

Сначала у нас установились товарищеские, а затем и дружеские отношения. И я уже не вскипал, когда, вернувшись из рот, Ерофеев говорил:

— Что же ты не следишь за порядком: у тебя там на посту боец мерзнет, водки ему не дали и не сменили.

— Не может быть!.. — горячо начинал было я и тут же замолкал: раз Иосиф Михайлович говорит, значит, так оно и есть.

В Сталинград Иосиф Михайлович пришел из окружения. В письме, которое я получил от него в августе 1965 года, он так вспоминает об этих днях. «Я вывел людей, а одного через Дон перетащил на лямке от вещмешка (он не умел плавать). В Сталинграде с двумя танками КВ, с гранатами и автоматами отбивал вокзал. Был начальником опергруппы

на реке Царица и центральной переправе. При мне от бомб, сброшенных немцами с Ю-87, прямо в ящиках горели штабеля реактивных снарядов и с шумом разлетались во все стороны. На моих глазах сгорели начальник и комиссар центральной переправы, сотни раненых, которые в машинах ожидали погрузки на баржи и катера. Никому никогда не пожелаю пережить то, что пережил я, побывав в этом аду. Там никто тебе не подсказывал, как поступить, и приходилось действовать самому, как велела партийная совесть…»

Опытный чекист, Ерофеев и у нас в батальоне в любой обстановке действовал так, как подсказывала ему партийная совесть, и старался всячески помочь мне.

Хотя я был моложе его лет на одиннадцать, он ни разу ни в чем не дал мне почувствовать свое превосходство. Его такту и уму могли бы позавидовать многие. Он никогда не лукавил, был прям и самостоятелен в своих решениях.

Мы провоевали с ним в одном полку до апреля 1944 года. Родом он был с Кубани, брат его боролся в Крымском подполье, а семья — жена и трое детей — осталась, как он предполагал, на оккупированной территории. Он люто ненавидел фашистов и каждую свободную минуту, находясь с солдатами в окопах, охотился за врагами. С 39-м гвардейским полком он закончил войну, демобилизовался, разыскал семью и поселился в Сочи.

В сталинградском пекле ни у кого из нас не было времени для пространных бесед. Каждый находился на виду у всех. В далекое прошлое канули наши довоенные привычки, любимые занятия, и казалось, будто мы чуть ли не с пеленок только и делали, что стреляли, окапывались, ходили в атаки, падали, обливаясь кровью, и снова вели огонь, чтобы выгнать врага с родной земли, вернуть нашим близким мирную жизнь со всеми ее радостями и трудностями. Но минули послевоенные десятилетия, и я сделал удивившее меня открытие: оказывается, у нашего Ерофеева чуткая душа романтика. До седых волос сохранил он юношескую влюбленность в природу. «Моя стихия — горы», — писал он мне недавно с Кавказа, рассказывая, какое удовольствие получает от походов и далеких прогулок по местам, которые славятся своей неповторимой красотой и своеобразием. Впрочем, удивляться тут нечему. Только романтики, безраздельно отдавшие свое сердце Родине, могли воевать с такой беспримерной храбростью и мужеством, с какой они отстаивали Сталинград…

В батальоне радость: получили правительственные награды комиссар Нефедьев, все командиры рот, многие солдаты и сержанты. Тимофей Андреевич был удостоен ордена Красной Звезды, командиры стрелковых рот — медали «За отвагу», а Самохин — медали «За боевые заслуги».

Некоторым товарищам были присвоены очередные воинские звания. Старшими лейтенантами стали Карпенко и Сафронов, а я — капитаном.

Естественно, все мы были рады и с удовольствием принимали поздравления. Тимошенко поздравил меня по телефону шуткой:

— Спустись вниз, к железной дороге, возьми две шпалы и прикрепи по одной к каждой петлице. Присвоили тебе капитана. Поздравляю.

Михаил Иванович Ильин стал лейтенантом.

А с командиром 1-й роты старшиной Медведевым вышел казус. Хотя мы уже несколько раз представляли его к званию младшего лейтенанта, приказа все не было. Но вот однажды он пришел ко мне и доложил:

— Товарищ капитан, младший лейтенант Медведев прибыл.

— Кто тебе присвоил это звание?

А он:

— Сколько же еще ждать? Взял кубик, прицепил да и ношу. Разве не заслужил?