Командующий фронтом
Шрифт:
— Оставайся с богом, — сказал он, глотая слезы, — но знай, что дома всех казаков в Даурии для тебя открыты. Если нужда будет — позови, все придем…
Он отвернулся, закрыв фуражкой глаза, а Лазо, сев на коня, пожал с седла кому-то руку и умчался, — чего греха таить, сердце заныло от боли.
К вечеру все разошлись: одни в станицы, другие на запад, в надежде пробить себе дорогу к Красной Армии, третьи рассеялись по Приморью и Амуру.
К бронепоезду «За власть Советов» прицепили паровоз и штабной вагон. Последняя группа двинулась на восток. В вагоне —
Ночью на станции Ерофей Павлович Лазо вызвал к себе Машкова.
— Спасибо, Виктор Иванович, за службу!
— Неужели и со мной расстаетесь? — Губы Машкова дрожали.
— Да, голубчик, — тяжело вздохнул Лазо. — И на прощанье приказываю тебе и артиллеристам загнать в тупик бронепоезд, снять со всех орудий замки и части, а пулеметы спрятать в надежном месте. Пойдем подыщем.
— Может, не стоит, товарищ командующий? Может, разогнать пары да пуститься по станциям, занятым врагом?.. Позволь, мы перекрасим поезд, вместо «За власть Советов» напишем «Смерть большевикам». Беляки не сразу сообразят. Можно свободно подъехать к любой станции — и в упор… Мы так тысячу верст пройдем. До своих доберемся.
— Машков! — строго произнес Лазо.
— Я вас слушаю, товарищ главком.
— Выполняй мое приказание!
Машков повернулся и пошел с опущенной головой. Возвратившись через час, он доложил:
— Ваше приказание выполнено, но мы закопали не только пулеметы, но и орудия.
Лазо молча протянул Машкову руку, но тут произошло то, чего меньше всего ожидал командующий. Большой, огромный матрос притянул к себе Лазо и, обняв его, поцеловал в щеку. Потом он выпустил его из своих объятий и, смахнув набежавшую слезу, поочередно расцеловался с Ольгой Андреевной, Безугловым и другими.
— Прощайте, ребятки! — глухо произнес он. — Услышите еще про машковский партизанский отряд.
Паровоз и штабные вагоны отошли дальше на восток. Впереди ехал состав с Сибирским народным комиссариатом.
Сентябрьская воробьиная ночь. На горизонте вспыхивали зарницы.
В вагоне мерцала свеча. Лазо, взглянув на карту, тихо сказал:
— На станции Невер высадимся.
— И куда поедем? — спросил низким баском Фрол Балябин.
— В тайгу.
— А по-моему, в Якутск, — вмешался Богомягков.
— Это почему? — удивился Лазо.
— Яковлев, прощаясь с нами, наказывал высадиться в Рухлове и двинуться к Якутску.
Лазо снова наклонился над картой и сердито спросил:
— Когда Яковлев об этом говорил?
— На станции Ерофей Павлович и просил тебе передать.
— Дозволь мне слово, Сергей Георгич, — попросил Безуглов и, не дожидаясь разрешения, продолжал: — До Якутска отсюда
— Что же ты предлагаешь, Степан Агафонович?
— Забраться в тайгу. Я буду делать вылазки и узнавать, что слыхать на божьем свете, а тогда уж ты, как главком, принимай решение.
— Согласен с Безугловым, — решительно сказал Лазо.
— А я нет, — возразил Балябин. — Я против Якутска и против тайги. Лучше всего перебраться на правый берег Амура, в Маньчжурию, а оттуда в Забайкалье. В своем краю укроемся, там и развернем подпольную и партизанскую работу.
Это явилось настолько неожиданным для Лазо, что он решил без промедления опросить каждого. Братья Балябины, Гоша Богомягков и Кириллов настаивали на уходе в Забайкалье через Маньчжурию, остальные поддержали Лазо.
Паровоз затормозил, раздался лязг буферов.
— Вот и все! — произнес Лазо.
Через несколько минут в вагон вошел Агеев.
— Нагнали народный комиссариат? — спросил Лазо.
— Никак нет. Но путь до Алексеевска открыт, японцев нигде нет.
— Здесь мы с тобой попрощаемся, Степан Степанович.
Агеев вздрогнул. О нем говорили как о тяжелом человеке, по-видимому, от неумения завязать с ним дружбу, а на деле он был простой и отзывчивый. Агеев любил Забайкалье, этот суровый и красивый край, с его сопками и падями, безбрежными степями и быстрыми реками. Любой малоприветливый поселок казался ему уютным.
«Видно, чудит главком, — подумал он, — до Алексеевска можно проехать, а он вздумал прощаться».
— Сейчас мы выгрузим из теплушек лошадей, обе повозки и наши припасы, — продолжал Лазо. — В Невере от нас не должно и следа остаться. А ты, Агеев, возвращайся назад, но только разбросай по станциям штабные вагоны, а мой загони куда-нибудь, но так, чтобы ни один дьявол его не нашел.
В кромешной тьме свели по сходням коней на землю, запрягли их в повозки, погрузили муку, крупу, жиры, легкий пулемет, винтовки и патроны.
— Трогай, Степан! — произнес Лазо, садясь на своего жеребца. Подъехав к братьям Балябиным, он протянул им руку. — Прощайте!
— Прощай, Сергей Георгиевич, — ответили ему даурцы. — Не поминай нас лихом…
На востоке засветлело, но на станции еще было темно, и Лазо заторопился покинуть разъезд. Пришпорив жеребца, он подъехал к паровозу.
— Теперь тебе все понятно, Степан Степанович? Как видишь, не мой каприз, а так надо. Прощай! Никогда казаки не забудут тебя, героя Мациевской.
Агеев молча покачал головой.
В предрассветной дымке скрылись в сторону Якутского тракта две повозки и несколько всадников. К Амуру ускакали четверо даурцев. Долго еще цокали копыта. Потом паровоз тихо прогудел, дав прощальный сигнал о том, что он отошел на запад. И снова станция Невер, затерянная меж сопок, покрытых голубыми даурскими лиственницами, погрузилась в тишину.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ