Комедианты
Шрифт:
Капитан Конкассер открыл было рот.
– Мадам…
Но она обратила на него свирепый взор своих близоруких глаз.
– Ах, это вы, – сказала она, – ну да, вас-то я хорошо знаю. Вы – женоистязатель! – В самоучителе больше не было подходящих слов, и свой гнев она могла выразить только по-английски. Она двинулась на капитана, позабыв весь запас слов, приобретенный с таким трудом. – Как вы смеете являться сюда, размахивая револьвером? А ну-ка, давайте его мне, – и она протянула руку, словно перед ней стоял мальчишка с рогаткой.
Капитан Конкассер мог
– Встань с кресла, черный подонок! Встань, когда со мной разговариваешь! – И тут же, словно это неожиданное эхо нашвиллского расизма обожгло ей язык, добавила, защищая всю прожитую ею жизнь: – Вы позорите цвет своей кожи!
– Кто эта женщина? – растерянно спросил капитан Конкассер.
– Жена кандидата в президенты. Вы уже с ней встречались.
Кажется, тут он припомнил сцену на похоронах Филипо. Весь его апломб пропал: подручные впились в него сквозь темные очки, тщетно ожидая приказа.
Миссис Смит вновь овладела запасом слов, почерпнутым из самоучителя. Как усердно она, должно быть, трудилась в то утро, когда мы с мистером Смитом осматривали Дювальевиль! Она произнесла со своим ужасающим акцентом:
– Обыскали. Не находили. Можете идти.
Если не считать нехватки существительных, это были вполне подходящие фразы из второго урока для начинающих. Капитан Конкассер колебался. Миссис Смит путалась в формах глаголов, но он отлично понял смысл ее слов: «Если вы не уходили, я зову мужа». Конкассер сдался. Он увел своих людей, и они двинулись вниз по аллее с еще большим шумом и гамом, чем пришли, прикрывая деланным смехом свое уязвленное самолюбие.
– Кто это был?
– Один из новых друзей Джонса, – сказал я.
– Я поговорю с мистером Джонсом при первом же удобном случае. С кем поведешься… У вас рот в крови. Давайте поднимемся наверх, и я промою его листерином. Мы с мистером Смитом всегда берем с собой бутылку листерина.
– Тебе больно? – спросила меня Марта.
– Сейчас уже не очень, – сказал я.
Не помню, когда еще мы чувствовали себя настолько отгороженными от всего и так умиротворенно. День медленно угасал за москитными занавесками на окнах спальни. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что в тот день нам было даровано издали увидеть землю обетованную: мы достигли края пустыни, впереди нас ждали млеко и мед, и гонцы наши возвращались оттуда, сгибаясь под тяжестью виноградных гроздьев. Каким ложным богам предали мы душу свою? И могли ли мы поступить не так, как поступили?
Никогда раньше Марта не приходила в «Трианон» по своей воле. Никогда раньше мы не спали у меня в постели. Мы заснули всего на полчаса, но с тех пор я ни разу не спал так покойно. Я проснулся оттого, что она прикоснулась губами к моему израненному рту.
Я сказал:
– Получил от Джонса письмо с извинениями. Он заявил Конкассеру, что считает подобное обращение с его другом личным оскорблением себе. И пригрозил порвать
– Какие отношения?
– Бог его знает. Он пригласил меня выпить с ним сегодня вечером. В десять. Я не пойду.
В наступивших сумерках мы едва различали друг друга. Стоило ей заговорить, и я думал: вот сейчас она скажет, что ей пора домой. Луис уехал в Южную Америку с докладом своему министерству иностранных дел, но Анхел был, как всегда, на посту. Я знал, что она пригласила его приятелей к чаю, но чаепитие длится недолго. Смиты ушли – они снова отправились с визитом к министру социального благоденствия. На этот раз он попросил их прийти одних, и миссис Смит захватила с собой французский самоучитель, на случай если понадобится переводить.
Мне послышалось, что стукнула дверь, и я сказал Марте:
– Кажется, Смиты вернулись.
– Ну и пусть, – ответила она, положив мне руку на грудь. – Ох, как я устала.
– Приятно или неприятно устала?
– Неприятно.
– От чего?
В нашем положении это был глупый вопрос, но мне хотелось услышать от нее слова, которые я так часто повторял.
– Устала оттого, что никогда не бываю одна. Устала от людей. Устала от Анхела.
Я изумился:
– От Анхела?
– Сегодня я подарила ему целый ящик новых головоломок. Ему хватит на целую неделю. Как бы я хотела провести эту неделю с тобой.
– Неделю?
– Мало, да? Знаю. Ведь у нас уже не просто связь.
– Да, она стала чем-то другим, пока я был в Нью-Йорке.
– Да.
Откуда-то издалека, со стороны города, донеслись выстрелы.
– Кого-то убивают, – сказал я.
– Разве ты не слышал? – спросила она.
Прозвучали еще два выстрела.
– Ну, насчет этого расстрела?
– Нет. Пьер Малыш не показывался несколько дней. Жозеф исчез. Я отрезан от всех.
– В отместку за нападение на полицейский участок они решили расстрелять на кладбище двух человек из тюрьмы.
– В темноте?
– Для большего устрашения. Они поставили юпитеры и телевизионную камеру. Велено присутствовать всем школьникам. Личный приказ Папы-Дока.
– Тогда тебе лучше подождать, пока публика разойдется, – сказал я.
– Да. Подождем – и все. Наше дело сторона.
– Ты права. Из нас с тобой не вышло бы настоящих бунтовщиков.
– Не думаю, чтобы из Жозефа тоже, при искалеченном бедре.
– Или из Филипо без пулемета. Интересно, положил ли он Бодлера в нагрудный карман, чтобы защититься от пули.
– Тогда не суди и меня слишком строго, – сказала она, – за то, что я немка, а немцы молчали.
Говоря это, она ласкала меня, и во мне снова проснулось желание, поэтому я не стал расспрашивать, что она хотела этим сказать. Ведь Луис, слава богу, в Южной Америке, Анхел занят своими головоломками, а Смиты нас не видят и не слышат. Я чувствовал, что у ее груди вкус млека, а у ее лона – вкус меда; на миг мне показалось, что я вступаю в землю обетованную, но вот пришло удовлетворение и надежда ушла, и Марта заговорила, словно продолжая ту же мысль: