Комиссия
Шрифт:
– Сам читал?
– Своими глазами! Слово в слово передаю!
– Ну, туды ему и дорога!
– сделав движение рукой вроде крестного знамения, сказал Игнашка.
– Сколь гибнет народу разных званий - однем больше либо однем меньше - какая разница?
– Разница есть, Игнатий!
– возразил Калашников.
– А что до Шаляпина так разница огромная. Ты слыхал ли, кто он такой был-то? Шаляпин-то? Он ведь певец бог знает какой! Такого, может, не было на свете, да и не будет никогда, не даст такого же людям природа!
– Ну, раз стрелили - значит, кому-то энто нужно было! Чей-то интерес всё же соблюден. Он певец, певец, а может, враг народу?
– Ну, какой он может быть враг? С песнями-то?
– Не то пел, што надо!
– А что -
– Я, сказать, так не сильно в пении разбираюсь. Могу на гармошке, и то не сильно. Ну а кому надо - тот, поди-ка, разобрался!
Смирновский выразил сомнение:
– Ничему верить нынче нельзя! Тут надо смотреть - кому выгодно? Выгодно белым, чтобы красные расстреляли Шаляпина, и белые глазом не моргнут, напишут: "Расстрелян!"
И вот уже тот лад, возникший между членами Комиссии, когда Игнашка, как будто совсем не к месту, вспомнил "военный маневр", которым лебяжинцы освободили своих парней от мобилизации, тот недолгий, но приятный и душевный лад снова пошел на разлад.
Члены Комиссии примолкли, еще поглядели друг на друга, и Дерябин с подозрительностью спросил, обращаясь к Смирновскому:
– Ну, ладно, вот сидит Иван Иванович - хороший ли, плохой ли, но общественный человек. Спорить не станешь. Лучшим человеком сколь годов ходил, и когда он является в Комиссию по собственному желанию - это понятно! Но вот интересно мне, поручик, а почему ты решился прийти к нам? Не раньше, не позже, а нонче! Кто тебе-то был агитатором? Уж не Устинов ли Николай?
– Ты!
– кивнул Смирновский.
– Ты был!
– Я?
– Говорю же - ты! Ты был моим агитатором.
– Сильно загибаешь, поручик!
– Всё наоборот: я пришел, чтобы ты, Дерябин, не загибал очень-то сильно! Чтобы не уводил Комиссию, пускай и от малого, но единства, о котором мы говорили устно, которое только что объявили письменно в своем Обращении к лебяжинским гражданам.
– И тебе, поручик, мы предлагали ее взять, нашу охрану! Но ты отказался. Теперь жалеешь? Да? Помнишь, как отказывался-то? Коротко эдак. Благородно. Жалеешь о допущенном благо-родстве?
– Я, когда бы уводил прочь, не подписывался бы под тем Обращением! И дело в том, Дерябин, что ты всю лесную охрану взял в свои руки! Да как взял - с загибом!
Но Смирновский переводить разговор на себя не хотел, он кивнул и как бы между прочим сказал:
– Я самому себе в этом отчета еще не давал. Может, и жалею! Не обо мне речь. Объясни-ка вот: почему ты из охраны в двадцать с лишним человек выделил особую доверенную тебе шестерку и тренируешь ее отдельно и тайно ото всех?
Дерябин изменился в лице, усмехнулся:
– А ты осведомленный, поручик! Разведка работает? Собственные сыновья?
– Собственные... Они рыбаки у меня, охотники, ребята приметливые. Замечали в бору твою ударную группу. Из шести человек. Не раз. И тебя вместе с нею!
– Ну, ежели только меня - так это еще ничего!
– Покуда только тебя!
– И то хорошо! Ну а чего же ты видишь в этом слишком плохого, поручик? Очень просто: не всей охране можно доверять. Хотя бы на случай предстоящих военных действий против колчаковских карателей. На тот случай надобно иметь группу небольшую, истинно ударную, на всё готовую. А понадобится - она поведет за собою уже всех остальных. Всю охрану и даже - все сознательную Лебяжку.
– Понятно! Однако же Комиссия тебе этого не поручала? И ты от нее, даже от председателя Калашникова, делаешь это тайно?!
– Пришло бы время - я бы ему доложил об этом!
– Какое же это время? Когда ты сместил бы Калашникова? И даже арестовал бы его! Если бы он сказал тебе "нет"!
– И в мыслях не было! Такими вот словами ты, поручик, первый нарушаешь наше единство внутри Комиссии! Я честно готовился к сопротивлению нашему общему и злейшему врагу! И только!
– Предположим...
– Так зачем ты все-таки пришел к нам, в Комиссию-то?
– Пока что - сделать твой тайный замысел явным.
– Это пока. Ну а позже?
– Повторяю: я хотел
– Они уже перевоспитались. И слушаться тебя, благородия, не будут!
– Слушаться не будут. Верно. Но и против меня тоже не пойдут. С этим тебе еще придется повременить. Придется!
– Ничего не поделаешь - придется...
– согласился Дерябин.
– Ну а ты что скажешь, Калашников? Председатель?!
Калашников повздыхал, покачался на табуретке. Он собирался с мыслями, с отдаленными какими-то, может быть, и с нездешними.
С ним это часто случалось - когда надо быстро ответить, он пускался в рассуждения, почти что молитвенные.
– Как так?
– спросил он.
– Мы добра людям несомненно хотим, а люди в обиде? Матвей-ка - в обиде. Ну ладно, он парень глупой. А Половинкин? Он темноватый мужик, Половинкин, а ушел, и мы лишились массы. Помните, товарищи, он обозвал нас "интелепупией"? Пупией! Иначе сказать - укорил нас в глупости, в самозванстве и в бесполезности! И может, по правде, дак не нужны мы никому и нисколь и не желает нас нонче слушать ни один здравый человек - бесполезных писарей? И тут я готовый все дела передать в руки товарища Дерябина - пущай делает как хотит! Он не сомневается, не переживает, вот как я, и уже по одному по этому у его, может, больше прав руководствовать Комиссией? Но тут же проходит еще минута, и я сам себе делаю возражение: "Да как же так, Петро?! Ведь с какой великой и честной душой ты сам же записывал в Обращение, что "любая работа в пользу общества должна быть исполнена нонче со всей ответственностью"?! Такое во мне происходит сейчас разнообразие! Я еще недавно думал - понятна мне жизнь под старость лет! Я поверил в человеческую кооперацию. От всей души и поверил! А что получается? Ну ладно - в России крестьянство отымает у помещиков землю, так это и ранее бывало. Разин был Степан, Пугачев Емельян - они в народе не умирали никог-да. А тут еще и рабочий захотел отнять у капиталиста его фабрику - тоже понятно. Ну а нам-то, сибирякам, что и кого делить? Земля есть, не так уж мало, чтобы бороться за ее с оружием в руках, фабрик - вовсе нет. Чего делить? Но всё одно будем стрелять друг в дружку по той причине, что у одного на ограде восемь коней, а у другого - только два! Так это не война, а разбой! Вооруженное конокрадство! Ну ладно, разные министры и председатели Сухомлиновы, конокрады Распутины, императоры Романовы, министры Керенские, Милюковы, Колчаки - конца им нету, и всему тому, что они хотят иметь и разделять, - тоже нету конца. А нам-то, народу, что между собою делить? Какое имение? Народ тем и отличается от буржуазии, что он не должен желать друг другу худа! Фабрикант своей собственной фабрикой всегда желает погасить чужую, соседскую, это понятно, но мы-то не фабриканты? Или эта вражда и зависть пронизывает людей всех наскрозь, никого не минует - от царей до нищих? Ведь сколь мы на-слушались: в народе правда и справедливость, глас народа - глас божий, народ - он великий, народная совесть - превыше всего и подобное же этому! Так, может, нас обманывают?! Обольщают нас? Может, в действительности мы - никуда не годные и корыстные, на любые братоубийства, преступления и подлости готовые? Где же наше-то собственное, народное сознание? Сибирские правители новобранцев брали, а мы не дали, отбили всех до одного, полгода не прошло - те же самые парни и те же самые отцы зачнут между собою вооруженно действовать? Нет, непонятно! Когда даже мы, сама Комиссия, мысленно уже берем один другого на мушку? Лежа, с колена либо стоя! Не могу и не могу понять: как происходит?