Комиссия
Шрифт:
Откуда взялась у него дикая ненависть ко всем и каждому лебяжинскому жителю, сказать нельзя. Может, потому, что он, бывало, грозился, а над ним в ответ только смеялись: "Ну-ну, Мишка-воин! Давай-давай! Кого же ты первого начнешь бить-уничтожать?" Мишка наливался кровью, золотушные пятна на его лице темнели. "Хотя бы и тебя!" - ворочая глазами, отвечал он. "Ну, меня так меня!
– соглашался Мишкин заказчик.
– Приладь-ка вот подошву на сапоге. И каблук новый! Да хорошо сделай, не то возьму в оборот. И даже не беспричинно!" Вот так миролюбиво с ним говорили, тем более что Мишка сапожником был неплохим, главное
Но с некоторых пор к Мишкиным угрозам: "У-у-убью! По-о-о-жгу!" - люди начали относи-ться не шутя, не с легким сердцем. Когда тут и там ходят банды и карательные отряды, убивают, вешают, отнимают, жгут - почему бы Мишке и в самом деле не заняться тем же делом? Если у него многие годы руки чешутся? Если это мечта его давняя и заветная?
Организовалась Лесная Комиссия, Мишка и на нее кричал: "Сошлися, кровопийцы хозяева! Знаю, для чего сошлися - чужую кровь сосать! Брюхи отращивать! Деток нежить-холить, избы им ставить, лесины страхованные за ими оставлять! У-у-у, хады! Я всё знаю, носом всё чую!"
Между прочим, когда Лесная Комиссия затеяла устроить смолокуренный промысел, Мишка отозвался первым: "Бросаю сапожничество! Надоело кровопийц обувать, пятки обмерять им! Буду в лесу жить, после вернусь - рассчитаюсь со всеми на свете!"
Но в лесу не жил ни дня, зато перессорил между собою смолокуров и куда-то продал артель-ный котел старинной поделки. Смолокуренная артель, не приступив к делу, распалась, а Мишка озверел на Лесную Комиссию еще больше: "Вот с кого начинать-то надоть! Теперича мне преотлично известно - с кого и как!
– Да пошто же он такой злобливый-то, Горячкин-то? Ужас какой нонче он! Нечеловечес-кий!
– спросил Устинов.
– Значит, ндравится ему так. Дух у его такой имеется!
– с некоторой гордостью не то за Мишку Горячкина, не то за самого себя пояснил Шурка. Дух этакий!
– Пьют очень уж сильно нонче! Может, от этого. Больше вроде и не с чего.
– Всегда пили.
– Не скажи! Тут на улице вижу - Гуляев Никанор с головы до ног пьяный. Едва держится, а ведь праздника нет, будний день. Именин, свадьбы, рождения, поминок - ничего нету. Просто пьяный, и всё! Когда так-то было? Беспричинно?
– Не было, дак будет! К просветлению своему идет народ! К понятию идет: ни к чему для его всякое там имение, всякие бесконечные заботы. Никто ему не хозяин, да и сам он себе - тоже! Всякие там комиссии-раскомиссии, собрания-рассобрания - это всё ему пустая выдумка, видимость и обман. Вот в какое входит он просветление. А вы, батя, вы вовсе здря недовольные, что я с Мишкой вожжаюсь и якшаюсь. Здря! Надо еще понять, кто из нас больше для малых детишек сделает - вы, разными заботами, либо я, когда поступаю совсем наоборот, Мишкой Горячкиным не пренебрегаю, а на кажной неделе хоть один день, но хорошим делаюсь для его человеком!
– А к чему? К чему нужно перед Мишкой Горячкиным хорошим быть? Раз в неделю?
– Ну как же! Вот он сильно разгуляется, Мишка, на всех будет кидаться, а я ему скажу: "Устинова Николая Левонтьевича не трогай! Он мне тесть!" Вот он и не тронет вас, батя!
– А пошел ты знаешь куда?!
– ответил Устинов Шурке, но тот ничуть не смутился.
– Будто бы вы, батя, сами-то по-другому соображаете? Так же вы соображаете, как и я, только других людей в свой расчет берете. Я беру Мишку Горячкина, вы - коопмужика Петра Калашникова, да Саморукова Ивана
И глазенки Шуркины заиграли: биться на что-нибудь, спорить ради копеечного выигрыша, пустячного азарта - это Шурке первое занятие. И ему не докажешь, что существуют люди других начал и другой природы, которым не интересно бить по рукам, спорить-убиваться о том, кто кого обыграет в шашки - он Мишку Горячкина или Мишка Горячкин его. Он добрый-добрый, Шурка, но между тем из-за этого копеечного азарта он злой и вот не может себе представить, будто Смирновский, Калашников или Саморуков могли прийти к Устинову без всякого заднего интереса, поговорить о его здоровье, а заодно - о здоровье всего человечества. Для Шурки всякий разговор - это сговор, если не насчет шашек, так насчет распить полбутыл-ки, если не насчет бутылки - значит, насчет того, чтобы двоим или троим быть против кого-то третьего или четвертого. Шуркина беззаботность- это даже не лень, он всегда чем-то занят, о чем-то хлопочет, но только обязательно - о пустяке, о какой-то игрушке и всех вокруг себя тоже подозревает в таких же играх и сговорах между собою.
Устинову тем более неприятна была нынче игра Шуркиных глазенок, да и весь-то он тоже, что на этот раз Шурка был хоть и немного, а все-таки прав: и Калашников, и Смирновский, и Саморуков Иван Иванович приходили его проведать, а, кроме того, еще и договориться - как же быть, как жить после этого несчастного случая с бороной?
Смирновский настаивал, что надо сделать негласный розыск, выяснить, кем была подставле-на борона.
Саморуков и Калашников вздыхали: хочешь не хочешь, а прав Дерябин, когда говорит, что пожар на заимке Гришки Сухих, что борона-ловушка на лесной дороге - всё это по нынешним временам пустяки, а искать, кем это сделано, - бесполезно и даже смешно. Время больное, а с больного что спросишь? "Вот уж помрет это время окончательно, - говорит Дерябин, народится совсем другое, полностью справедливое, вот тогда будем искать и строго наказывать виновника любого, хотя бы и самого малого злодейства".
А Устинов думал так: борона подставлена была не для него, а для любого стражника лесной охраны, искать же виновников действительно толку нет. Единственно, что нужно, - держаться нынче с опаской, с осторожностью, и весь тут вывод! И другого не сделаешь.
Устинов и Шурку прогнал:
– Иди, иди! Тебя добру не научишь, а мне от тебя учиться - надобности нету!
– Нету так нету!
– согласился Шурка.
– Вам, батя, и вообще-то сказать, так учиться не у кого, вы сами умный. Разве лишь от Кирилла Панкратова братца! Разве от его - от Вени!
– От кого, от кого?
– встрепенулся Устинов.
– Повтори-ка, от кого?
– Ну, чо там повторять-то...
– вздохнул Шурка, потом посоветовал: - А вы всё ж таки поправляйтесь, батя!
– и пошел прочь. Только сперва поднял брови и еще раз с особым инте-ресом поглядел на Устинова. "Ну, а вы-то, батя, тоже каков нынче, а?
– не скрываясь, говорил этот взгляд.- И почему это не кто-то там, а Зинаида, чужая жена, сняла вас с бороны? Она?! Не напрасно, значит, батя, происходят ваши заботы в Лесной Комиссии. А?!"