Комиссия
Шрифт:
– Ты не змея ли, Зинка?
– Всё нонче со мною может быть! Всё! Но ежели кто и спасет меня от змейства этого - ты! И никто более! Спасай меня, Никола, раз и навсегда я-то ведь спасаю тебя. Спасаючи тебя, чего только не придумываю!
– Спасаешь? От кого?
– Ото всех! Кто-нибудь, а убьет тебя нонче! Не Гришка - так Матвейка Куприянов. Не Матвейка - степные порубщики, которых ты от леса отвадил! Не они - милиционер наш лебя-жинский. Он по нынешний день никто был, пустое место, а замаячила твердая власть, и он будет служить изо всей силы, доказывать свою верность! Будет!
– Ему-то я когда плохо сделал? Я никому
– Будет! Листочки свои, Обращение на сходню наклеите, вот и будет!
– Там одне только правильные слова. В Обращении.
– Никола ты, Никола!
– и грустно и ласково усмехнулась Зинаида. И покачала крупной своей головой.
– Да какая власть, какое начальство допустит, чтобы ты, мужик, и умнее его оказался бы? Власть, видишь ли, надумали они учить! Как ей себя вести, что и как понимать?! Об лесе внушать, а заоднем - едва ли не обо всем на свете! Надо и надо тебя спасать, покуда ты живой! И знаю я: без женской заботы, без бабьего предостережения пропадешь ты! Пропадешь! Пойми: сколь я тебя ни ищу для себя самой, для своей бесконечной любви - это всё и для твоего спасения нужно! Кабы не нужно было, я бы отступилась! Без Панкратовой Зинаиды в жизни нельзя тебя оставить! Оставлю - не будешь ты живой! Ты для всех нонче нужен, знаю! Смирновскому нужен, и Кудеяру нужен, и семье своей, и в Комиссии нужен, все тебя хотят, все к тебе идут, чуть ли не на коленки перед тобою падают, а дойдет дело спасать тебя - никого не найдется, одна только я! Пойми!
– И тут Зинаида погладила Устинова по голове. Легко и немного. Словно ребенка малого. Тревога, и такая забота, и такая ласка были в ее руке - Устинову в жизни они знакомы не были. Никогда.
И голова устиновская закружилась в этой новой, мгновенной, но совсем незнакомой жизни, он стал погружаться в ее темную, вздрагивающую глубину... Он ведь и правда был сам себе знаком, когда всё вокруг ждало от него забот и усердия - старики родители ждали, жена Домна, дети и внуки ждали, всё движимое и недвижимое имущество ждало, вся его пашня, весь белый свет ждал... Вся военная служба - и фельдфебель, и царь ждали и требовали, неизменно грозили уничтожить его, если забот и усердия от него не будет. Но себя, заботливо и тревожно обласканного, Устинов не знал до сих пор, не ведал.
А нынче и ласка и заботы ему дарились - одного только не делай - не стесняйся же!
Уже и другая Зинаидина рука лежала на устиновском плече.
"Счастье, что ли? Или страшное несчастье этак прикинулось?"
– Который человек людям больше других нужон, - шептала Зинаида, - того они менее всего и берегут! Я потому и правая перед тобой, перед собой, перед белым светом, что одна уберегу тебя - больше никто! А ты неправый передо мною, когда жизни в тебе страсть сколь и на всех ее хватает, даже на чужих, на Кудеяра юродивого и то хватает, а на меня одну - нет! Да разве может быть такая несправедливость?
– Разговорилась ты, Зинаида... Слишком!
– Наконец-то! Я не один уж год с тобою вот так же разговариваю, и всё молчком, всё со слезой пополам! Всё одна-одинешенька!
И она склонила его на свое плечо. Он с нею не согласился. Но слабо, незаметно не согласился. И смолчать, не откликнуться уже не смог, хотя отклика тоже не знал...
– На войне была самая первая догадка - буду убитый! Обязательно! сказал Устинов тихо Зинаиде на ухо и
– В то время как раз об тебе здесь, в Лебяжке, и задумалась! выдохнула Зинаида.
– Не смыкая глаз! Раз и навсегда - задумалась!
– Давно было. А недавно уже и тот же сон, и опять не знаю об чем, знается одно: буду жить! Должен и буду! И война кругом, и к Лебяжке она подступается, но я всё одно буду живым!
– Когда он явился-то к тебе - второй твой сон7 Комиссия здесь, за этим столом, уже сидела?
– Уже...
– Для того я Комиссию к себе и привела? Чтобы второй сон тебе сотворить!
– Глупость же...
– Бог ты мой, да разве ты когда поверишь, сколь еще всего, самого разного, я могу об тебе сказать? Но ты не бойся - я об самом себе думать тебя не научу. Не умеешь, и не надо, и хорошо! Верно что, не нужно этого настоящему мужику! И когда другие все от тебя без конца и без края заимствуют, а ты и не замечаешь этого и сроду худо об людях за это не подумаешь - пусть так и будет! Я и этого рушить не стану. Но растерзать тебя и по косточкам растащить - не дам! Хотя одному, хотя вместе всем, сколь есть людей на свете, клянусь - не дам!
А руки крупные были у Зинаиды и горячие, она ими Устинова уже сейчас никому не отдавала, он и сам из них не хотел уходить, они его голову положили на одно Зинаидино плечо, потом - на другое, и она удивленно засмеялась:
– Хорошо-то как сильного мужика в собственных руках подержать! Хорошо-то как, боже мой!
– Не сильный я... Тебе поддаюсь - какая в том сила?!
– Не перечь! Не смей!
– Мало ли других-то, которые никогда бы тебе не поддались?
– Мало! Ох, мало таких! Вы в Комиссии собрались из всего лебяжинского мира особенные! Игнашка Игнатов, нарочный ваш, да Половинкин тоже, мужик как все мужики - так вот он и ушел, не стерпел вас таких, не по силам вы ему... А из троих вас - ты опять же не такой, как оне! Совсем ты ни на кого не похожий!
– А к чему это тебе? Делить-то нас по сортам?
– К тому, что ты из всех самый умный! И красивый! Жена у тебя и та одна такая царица-пава на всю Лебяжку! Потому что - она за тобой!
– Домну не поминай нонче! Не надо!
– Не буду!
– согласилась Зинаида.
– А вот что красивый ты - об этом буду говорить, не запретишь: глаза голубые, сам белый и светом весь светишься. А засмеешься - то и непонятно уже, как другие-то все вокруг не смеются, задумаешься - и все должны с тобой вместе думать и думать... Плечи широкие, усталь им ни в чем неведома. Лоб гладкий, безморщинистый. Руки...
И тут они оба явственно услышали шаги под окном. Под тем, которое из горницы выходило не на улицу, а во двор.
Которое было без ставни. Через которое падал в горницу лунный свет тоже желтый, словно в плошке закопченный.
И легкий стук в это окошко раздался.
Устинов поднялся, глянул на Зинаиду, она жутковато простонала.
– Не Кирилл...
– сказала она, когда стон ее кончился.
– Не он. Кирилл за материалом столярным в Крушихе. Он - конный...
А шаги во дворе не повторялись, притихли, и глухо потрескивал в плошке огонек, а больше не слышно было ничего.