Комментарий к роману Владимира Набокова «Дар»

Долинин Александр

Стихотворение продолжает богатую русскую традицию стихотворений о ласточках, берущую начало с «Ласточки» и «На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году июля 15 дня приключившуюся» Державина (подробней см.: Сурат 2009). Двойное указание с эмфазой «вон ту» сближает набоковскую «Ласточку» с «Ласточками» Ходасевича (1921), где использована эта же форма (ср.: «Вон ту прозрачную, но прочную плеву / Не прободать крылом остроугольным, / Не выпорхнуть туда, за синеву, / Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным» [Ходасевич 1989: 139]; наблюдение М. Ю. Шульмана). Правда, как следует из пояснений Набокова в интервью, он, в отличие от Ходасевича, имел в виду не подъем вверх, а полет вниз, к воде, что скорее напоминает «Ласточек» Фета: «Вот понеслась и зачертила – / И страшно, чтобы гладь стекла / Стихией чуждой не схватила / Молниевидного крыла» (Фет 1959: 107).

Место

действия исподволь задает элегические темы прощания, расставания, предчувствия вечной разлуки (ср. в знаменитой «Песне цыганки» Я. П. Полонского: «Мы простимся на мосту»). О подобном предчувствии в сходных обстоятельствах, на свиданиях со своей юношеской возлюбленной, Набоков вспоминал в «Других берегах»: «… в разгар встреч мы слишком много играли на струнах разлуки. В то последнее наше лето, как бы упражняясь в ней, мы расставались навеки после каждого свидания, еженощно, на пепельной тропе или на старом мосту, со сложенными на нем тенями перил, между небесным месяцем и речным, я целовал ее теплые, мокрые веки и свежее от дождя лицо, и, отойдя, тотчас возвращался, чтобы проститься с нею еще раз, а потом долго взъезжал вверх, по крутой горе, к Выре, согнувшись вдвое, вжимая педали в упругий, чудовищно мокрый мрак, принимавший символическое значение какого-то ужаса и горя, какой-то зловеще поднимавшейся силы, которую нельзя было растоптать» (Набоков 1999–2000: V, 293).

2–22

«Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моей любимой мечтой» – цитата из «Путешествия в Арзрум» Пушкина (Пушкин 1937–1959: VIII, 463). По замечанию И. А. Паперно, «Путешествие в Арзрум» могло послужить для Набокова моделью использования документального материала во второй и четвертой главах «Дара», поскольку Пушкин включал в свои путевые заметки сведения, заимствованные из целого ряда литературных источников (Паперно 1997: 498). Вопреки предположению исследователя, статья Тынянова о «Путешествии в Арзрум» (1936), в которой приводится ряд примеров «деформации» материала у Пушкина, никак не могла повлиять на повествовательную стратегию Набокова, ибо она вышла в свет уже после того, как вторая и четвертая главы романа были вчерне закончены.

2–23

Смешные двустишия о бабочках <… > помнишь: «Надет у fraxini под шубой фрак синий». –  Имеется в виду крупная бабочка-ночница Catocala fraxini (рус. голубая ленточница, или голубая орденская лента) из семейства совок (Noctuidae).

В повести Толстого «Детство» «синий фрак с возвышениями и сборками на плечах» носит учитель Карл Иванович (Толстой 1978–1985: I, 16).

2–24

«То не лист, дар Борея, то сидит arborea». –  Прилагательное arborea («древесная») входит в латинское номенклатурное название нескольких бабочек. По предположению Д. Циммера, здесь речь идет о маленьком мотыльке Phyllodesma (ранее Epicnaptera) japonica arborea (рус. коконопряд/шелкопряд Блекера) из семейства коконопрядов (Lasiocampidae). Эти мотыльки в состоянии покоя имитируют сухой древесный лист (Zimmer 2001: 225).

Первый стих двустишия представляет собой реминисценцию из стихотворения Пушкина «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…» (1830), в котором описывается унылый деревенский вид: «Где речка? На дворе у низкого забора / Два бедных деревца стоят в отраду взора, / Два только деревца. И то из них одно / Дождливой осенью совсем обнажено, / И листья на другом, размокнув и желтея, / Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея» (Пушкин 1937–1959: III, 236).

2–25

… в двух шагах от дома <… >

он внезапно указал Федору концом трости на пухленького, рыжеватого, с волнистым вырезом крыльев, шелкопряда из рода листоподобных, спавшего на стебельке, под кустом <… > Мохнатое, крошечное чудовище <… > было как раз привезенная новинка, – и где, в Петербургской губернии, фауна которой так хорошо исследована! <… > через несколько дней выяснилось, что эта новая бабочка только что описана, по петербургским же экземплярам, одним из коллег отца… – Набоков смешивает шелкопряда Блекера (см. выше) с двумя другими видами, шелкопрядом выемчатокрылым Phyllodesma (ранее Epicnaptera) ilicifolia и шелкопрядом осиноволистным Phyllodesma (ранее Epicnaptera) tremulifolia, эпитеты которых указывают на их сходство с листьями соответственно остролиста и осины. Житомирский энтомолог Г. Ф. Блекер, первым описавший новый вид шелкопряда под названием Epicnaptera arborea по экземплярам из Санкт-Петербургской губернии, заметил, что он близок к этим листоподобным видам, но отличается от них во всех стадиях развития. По его сведениям, Epicnaptera tremulifolia в Санкт-Петербургской губернии не водится, а Epicnaptera ilicifolia встречается редко (Блекер 1908).

2–25а

У соседнего добротного спального вагона <… > стояла бледная красноротая красавица <… > и знаменитый летчик-акробат: все смотрели на него, на его кашнэ, на его спину, словно искали на ней крыльев. – В конце апреля 1937 года, когда Набоков собирался начать работу над второй главой «Дара», сильное впечатление на него произвела гибель во Франции знаменитого американского летчика-акробата Клема Зона (Clem Sohn, 1910–1937), которого называли человеком-птицей (the Birdman). Зон выбрасывался из самолета на высоте 4000 метров в сконструированном им самим костюме с перепончатыми крыльями. Как писала газета «Возрождение» в статье «Современный Икар», «благодаря этому приспособлению, Зон мог кувыркаться в воздухе, парить, летать зигзагами, планировать, совершать разнообразные прыжки и даже сделать несколько раз мертвые петли» (1935. № 3559. 2 марта). Подлетая к земле, он открывал парашют, но во время последнего представления как основной, так и запасной парашют не раскрылись, и Зон разбился на глазах у ста тысяч зрителей. В письме жене с почтовым штемпелем «1 мая 1937» Набоков писал: «В кинематографе видел ужасное, пронзительное падение „человека-птицы“ – и какой-то звон долго не давал мне покоя.

Клем Зон, Клем Зон, что было накануне?В гостинице какой ты видел сон?… А завтра Лондон, Амстердам – в июне…Не так-ли ты раcсчитывал, Клем Зон?<… > Вторая глава «Дара» продумана до запятых»(Набоков 2018: 340; Nabokov 2015: 366).

Тема полета и крыльев далее в романе связывается с мифом о Дедале и Икаре, а также с его отражениями в «Портрете художника в молодости» и «Улиссе» Джойса (см.: [5–18]) и через них – с символикой творчества. Вспоминая своего отца и «колдовскую легкость» жизни в семейном кругу, Федор думает: «Оттуда я и теперь занимаю крылья» (299). В конце романа он упоминает о падении небольшого аэроплана в Груневальдском лесу («некто, катая свою даму по утренней лазури, перерезвился, потерял власть над рулем и со свистом, с треском нырнул прямо в сосняк») и замечает «отпечаток удалой смерти под соснами, одна из коих была сверху донизу обрита крылом» (506). Этому пародийному отзвуку сюжета о падении Икара противопоставлен высоко летящий самолет в «откровенно ночном небе», на который Федор обращает внимание Зины перед тем, как рассказать ей замысел своего будущего романа (537; см.: [5–124]).

Параллель между полетом Дедала и взлетом аэроплана эксплицирована в раннем рассказе Набокова «Драка»: «И в это мгновенье с каким-то эоловым возгласом всплывает над соснами аэроплан, и смуглый атлет, прервав игру, смотрит на небо, где к солнцу несутся два синих крыла, гуденье, восторг Дедала» (Набоков 1999–2000: I, 71). В черновике рассказа вычеркнуто замечание рассказчика, что аэроплан летит, «нисколько не нарушая мои мечты, а, напротив, воплощая все древнейшие преданья, древний бред Дедала» ([ «Po utram, esli solntse priglashalo menia…»], draft fragment in Russian // LCVNP. Box 8).