Коммодор Хорнблауэр
Шрифт:
Три всплеска на поверхности моря на правом траверзе; хотя ядра, оставившего их, было не разглядеть, в том, что именно оно сомневаться не приходилось. Правда, последний всплеск находился, по крайней мере, в кабельтове от борта. Шведские пушки все еще не стреляли; Хорнблауэру очень хотелось, чтобы кто-нибудь объяснил ему причину — то ли шведские канониры были захвачены врасплох, то ли получили приказ не открывать огня. Эльсинор был уже позади траверза. Пролив начал расширяться. Хорнблауэр со щелчком сложил подзорную трубу, ощущая некоторое разочарование. Теперь ему трудно было понять, из-за чего он так беспокоился. Представив себе карту пролива, которую он так внимательно изучил накануне, Хорнблауэр сделал вывод, что пройдет еще около часа, прежде чем эскадра вновь приблизится к берегу на расстояние пушечного выстрела — там, где фарватер проходил вблизи шведского острова Гвен — или как там еще произносится это название на варварских северных языках. Эта последняя мысль заставила
Наконец солнце выглянуло из-за холмов Швеции, и они как бы раздвинулись, открывая долину. Все обещало прекрасный солнечный день. Потеплело: тень от такелажа бизань мачты передвинулась со шканцев и Хорнблауэр вдруг почувствовал, что он застыл и продрог — так долго он принуждал себя стоять неподвижно. Он пару раз прошелся взад и вперед по шканцам, восстанавливая кровообращение, и вдруг новая мысль озарила его — оказывается, он хочет завтракать! Прекрасные видения дымящихся чашек с кофе пронеслись перед его мысленным взором и тут же, с чувством глубочайшего разочарования он вспомнил, что на корабле, приготовленном к бою, с погашенным на камбузе огнем, он не имеет никаких шансов получить горячей пищи. Разочарование было столь острым, что Хорнблауэр был вынужден виновато признать в душе, что шесть месяцев, проведенных на берегу, разбаловали его и сделали слишком снисходительным к собственным слабостям; теперь ему абсолютно не улыбалась перспектива позавтракать куском хлеба и холодного мяса, препроводив их в желудок кружкой корабельной воды, которая, как обычно, слишком долго простояла в бочках. Эта последняя мысль напомнила ему о матросах, терпеливо стоящих около пушек. Хорнблауэру хотелось бы, чтобы Буш также вспомнил про них. Конечно, как коммодор, он не должен был бы без особой нужды вмешиваться в детали корабельного распорядка — это принесло бы больше вреда, чем пользы — но его так и подмывало отдать приказ, который буквально вертелся у него на языке. Он попытался было телепатировать свои мысли Бушу, но, по-видимому, тот оказался невосприимчив к телепатии — впрочем, как Хорнблауэр и предполагал. Он перешел на подветренную сторону шканцев, делая вид, что хочет получше рассмотреть шведский берег, и остановился в двух ярдах от Буша.
— Шведы, как будто, сохраняют нейтралитет, — произнес Хорнблауэр как бы между прочим.
— Да, сэр.
— Мы узнаем об этом еще лучше, когда достигнем острова Гвен — Бог знает, как они это произносят. В этом месте нам придется пройти прямо под пушками — так проходит фарватер.
— Да, сэр, я помню.
— Но нам остается еще без малого час. Я как раз собирался приказать принести сюда легкий завтрак. Присоединитесь ко мне, капитан?
— Спасибо, сэр. Это будет великолепно.
Приглашение такого рода, исходящее от коммодора — все равно, что приказ для капитана. Но Буш к тому же был слишком хорошим офицером, чтобы даже думать о еде, в то время, когда его подчиненные не могут себе этого позволить. Хорнблауэр видел, как на лице Буша отражалась его внутренняя борьба с объяснимым, но абсолютно непрактичным нервным желанием — продержать команду у пушек в течении всего ближайшего напряженного часа. Буш лишь недавно вступил в командование линейным кораблем и груз ответственности давил на него. Но в конце-концов, здравый смысл победил.
— Мистер Харст! Отпустите подвахтенных вниз. У них есть полчаса, чтобы съесть завтрак.
Буш отдал в точности те же самые приказы, которые хотел от него услышать Хорнблауэр — но удовольствие, полученное от того, что они все же прозвучали не компенсировало раздражения, которое Хорнблауэр испытывал из-за необходимости вдаваться в ненужный разговор, — а теперь еще предстояло поддерживать непринужденную беседу за завтраком. Напряженная тишина корабля, замершего по боевой тревоге сменилась суетой смены вахты; Буш приказал принести на шканцы стол и стулья, а теперь суетился рядом, дожидаясь, пока коммодор соблаговолит усесться. Одного взгляда, брошенного Хорнблауэром на Брауна, хватило, чтобы стол был мгновенно накрыт деликатесами, соответствующими важности момента, которые Браун выбрал из запасов, присланных на борт Барбарой — лучшие бисквиты, которые только можно было купить за деньги, масло в каменном горшочке, еще совсем почти не протухшее, земляничный джем, хорошо прокопченная ветчина, копченая баранина с фермы в Эксморе, сыры: чеддер и стильтон. Брауну пришла в голову отличная идея — пожертвовать несколькими драгоценными лимонами и приготовить импровизированный лимонад, облагородив, таким образом вкус воды из корабельных запасов. Браун знал, что Хорнблауэр не переносил самой мысли о том, чтобы пить пиво на завтрак, даже
Буш довольным взглядом окинул накрытый стол и, по приглашению Хорнблауэра, присел, аппетитно потирая руки. Буш тоже большую часть своей жизни был беден и, к тому же, отягощен целым сонмом сестер, живущих на его жалование. Он пока еще не пресытился излишествами относительно обеспеченной жизни. С Хорнблауэром же воображение сыграло злую шутку: он хотел кофе и не мог получить его; в результате ему не хотелось вообще ничего. Даже лимонад казался лишь жалкой насмешкой над мечтами желудка. Хорнблауэр ел рассеянно, ему даже казалось, что Буш, щедро намазывая маслом бисквит и поглощая его, с аппетитом, которого от него следовало ожидать после ночи, проведенной на палубе, делает это так откровенно нарочно, чтобы его позлить. Буш покосился на него через стол и счел за лучшее отказаться от своей предыдущей мысли — похвалить богатство стола. Если его странный коммодор решил испортить себе настроение, то лучше оставить его в покое. Обостренное восприятие Хорнблауэра уловило этот жест. «Буш порой понимает меня лучше жены» — подумал он.
Наконец Хорнблауэр вынул часы, напоминая Бушу про то, что надлежало сделать теперь.
— Вызвать подвахтенных. Подсменить палубную вахту на завтрак, — приказал Буш.
Было нечто странное, если не сказать — драматичное, — в том, что они сидели под ласковыми лучами балтийского солнышка и наслаждались завтраком, в то время, как не более чем в трех милях от них, на берегу, орды тирана, покорившего всю Европу, могли лишь беспомощно взирать на это пиршество. Браун предложил сигары; Буш обрезал конец своей складным матросским ножом, который он вытащил из бокового карман и Браун, прихватив тлеющий фитиль из бочонка, стоявшего позади шканцевых карронад, дал офицерам прикурить.
Хорнблауэр с наслаждением затянулся и нашел, что просто не в состоянии и дальше оставаться в плохом настроении — теперь, когда светило солнце, сигара была хорошо раскурена, а миллион французских солдат — авангард армии Бонапарта — находился всего в каких-нибудь трех милях. Стол был убран и он с удовольствием вытянул ноги. Даже Буш попытался сделать то же самое, с тем только, что уселся поглубже, а не сдвинулся на краешек стула. Его деревянная нога торчала прямо вперед, в то время как другая, здоровая, оставалась аккуратно подогнутой. «Несравненный» по-прежнему величественно скользил вперед под прямыми парусами, слегка кренясь под ветром, а зеленое море весело пенилось под его бушпритом. Хорнблауэр вновь затянулся сигарой, охваченный странным душевным покоем. После его недавней досады это было как невероятное избавление от резкой зубной боли.
— Гвен почти на расстоянии дальнего пушечного выстрела, сэр! — доложил первый лейтенант.
— Свистать всех наверх! — приказал Буш, бросив взгляд на Хорнблауэра.
Но Хорнблауэр сидел спокойно. Он вдруг почему-то почувствовал абсолютную уверенность, что орудия Гвена не откроют огонь, и не хотел неблагодарно выбрасывать за борт сигару, которая так хорошо ему послужила. Буш бросил на него еще один взгляд и тоже остался сидеть на месте. Хорнблауэр едва снизошел, чтобы взглянуть на остров Гвен, который появился на подветренной скуле и скрылся за подветренной раковиной. Он думал о Сальтхольме и Амаджере, лежащих впереди; это, по-видимому, будет самое опасное место — оба острова принадлежат Дании и фарватер проходит прямо между ними, по узкому, всего лишь двенадцатисаженному каналу. А пока остается достаточно времени, чтобы докурить эту сигару. Он был по-настоящему огорчен, когда пришлось сделать последнюю затяжку, медленно подняться и, подойдя к релингам подветренного борта, аккуратно выбросить окурок.
Когда его эскадра неожиданно вышла из предрассветных сумерек, гарнизон Эльсинора был захвачен врасплох, но вряд ли теперь ее появление удивит гарнизоны Амаджера и Сальтхольма. Датчане смогут хорошо разглядеть корабли за добрую дюжину миль и у артиллеристов будет достаточно времени, чтобы подготовиться к подобающей встрече. Хорнблауэр окинул взглядом кильватерный строй.
— Передайте на «Мотылек», — бросил он через плечо — точнее удерживать позицию!
Если эскадре придется сражаться, растянутый строй лишь продлит пребывание кораблей под огнем. Теперь приближающийся берег был хорошо виден. К счастью, остров Сальтхольм невысок, а значит шансы у пушек, установленных на нем, не слишком велики. Копенгаген, должно быть, находится неподалеку — за горизонтом по правому борту. Викери вел «Лотос» точно по курсу, установленному для него приказами Хорнблауэра. Клубок дыма показался со стороны Сальтхольма. Следом последовал грохот пушечного залпа — весьма нестройного залпа. Никаких повреждений на кораблях пока не было заметно. «Лотос» выстрелил в ответ; сомнительно, чтобы из его коротких девятифунтовок можно было попасть на таком расстоянии, но пороховой дым от залпа хоть немного скроет шлюп. Весь Сальтхольм вновь окутался дымом и грохот пушек, перекатываясь над водой, слился в один постоянный гул, подобный тяжелой барабанной дроби. Они были все еще вне выстрела с Амаджера; Викери готовил свой шлюп к повороту. Буш весьма разумно послал лотового на бак.