Коммуналка: Добрые соседи
Шрифт:
– За своим, стало быть? – черпак отправился в кастрюлю, а Калерия Ивановна медленно двинулась на Толичку, который попятился, должно быть, подозревая недоброе.
А может, не подозревая.
Может, точно он знал, что рука у Калерии Ивановны тяжелая, оттого и черпак она отложила, не желая зашибить ненароком.
– Порой здесь вовсе невыносимо… – пожаловалась Виктория, и сестрица ее, запахивая полы веселенького халатика, разрисованного синенькими цветочками, закивала.
Ария брошенной девы грянула с новой
И Свят закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на… хотя бы на чем-то. Но к голосу добавились дребезжащие звуки пианино, совершенно расстроенного, и тем раздражающего. Слева доносилось бормотание Толички, то и дело перебиваемое грозными окриками Калерии Ивановны. Справа просили отведать колбаски.
Совали маслице.
Он с ума сойдет… и вдруг стало тихо. Так тихо, что Свят сразу понял, что произошло нечто… неправильное. А когда открыл, увидел перед собою странное создание.
Оно было невысоким, чуть выше края стола.
И узколицым.
Глазастым.
Лысым.
Свят моргнул. И создание тоже моргнуло. А потом поправило съехавшую на шею косыночку и сказало:
– А между прочим много масла есть вредно, – и совершенно бесцеремонно забралось на стул, вокруг которого кружились сестры, не способные этот стул поделить между собой. – Особенно по утрам.
Сестры зашипели рассерженными кошками, но создание это совершенно не смутило.
Оно протянуло руку и стащило последний из бутербродов.
– Делиться надо, – сказало оно наставительно. И сестрам тоже. И… пожалуй, не будь здесь Свята, подобная выходка не осталась бы без внимания.
Но он был.
И сестры Красновские лишь поджали губы и головами покачали, сделавшись до крайности похожими друг на друга.
– Розочка, – Калерия же Ивановна руками всплеснула. – Ты опять босиком? И где мама…
– Спит, – Розочка откусила кусок хлеба, на который масла положили щедро. – Умаялась вчера. И меня опять забрать опоздала.
Она облизала тонкие пальчики.
Розочка?
Это вот… создание?
Святославу приходилось встречать дивов, но… не таких. Если те, прежние, отличались хрупкостью, то эта вовсе была будто полупрозрачной.
Больная?
Не бывает больных дивов. Но… бледная кожа, лишенная и тени румянца, тонкая до того, что просвечивают сосуды, но они тоже бледны, и это вовсе не выглядит уродливым. Как и обритая налысо голова, кажущаяся несоразмерно большою, слишком тяжелою для этой вот шейки. И острые ушки, торчащие в стороны, лишь усугубляют впечатление.
Пижама, явно доставшаяся от кого-то, чересчур велика, и оттого сквозь широкую горловину видны и тончайшие ключички, и эти вот острые плечи.
Запястья-веточки.
И неожиданно крепкие пальчики с перламутровыми коготками.
– Погоди, деточка, – сказала Калерия Ивановна, наливая огромную миску супа. – Покушай хорошо, горяченького…
Отказываться
– Спасибо.
– А… что с твоими… волосами? – Калерия Ивановна накрыла макушку ладонью. – Опять?
– Ага, – Розочка сморщила носик. – Дуры они там. Все.
– Ужасно, – вздохнули сестры, глядя отчего-то друг на друга, и во взглядах их читалась растерянность, сути которой Свят совершенно не понимал.
А пение оборвалось.
И загудела радиоточка, вдруг вспомнив, что трудящийся народ следует приветствовать веселой песней. На кухню же вплыла дама в шелках с лицом, покрытым толстым слоем чего-то бледно-зеленого, изрядно напоминающего болотную слизь. А за дамою показалась массивная фигура оборотня, со сна глядевшегося раздраженным. И Святу подумалось, что становится людно.
Глава 4
Хотелось спать.
И орать.
Кидаться посудой, чтобы разлеталась она о стены со звоном, а потом еще и по осколкам пройтись, чувствуя, как хрустит под каблуком драгоценный фарфор.
Вместо этого Эвелина аккуратно вытерла тарелку, доставшуюся от бабушки, и убрала ее в сервант. Провела ладонью, поправляя заклятье сохранности, которое вновь почти истаяло, и поморщилась.
Слегка.
Поспешно глянула в зеркало, чтобы убедиться, что и столь краткое проявление эмоций не нанесло вреда ее внешности. Похлопала кончиками пальцев по щекам.
Раскрыла рот, как можно шире, и язык вытянула, да так и застыла, разглядывая его, силясь понять, не стало ли хуже.
Не стало.
Кажется.
И эта мысль не то чтобы настроение улучшила – разве можно говорить о хорошем настроении, обретаясь в этаком убогом месте – но, во всяком случае, гнев поутих.
Эвелина коснулась кончиком языка зубов.
И улыбнулась своему отражению. Вот так, едва-едва, лишь кончиками губ. Даже не улыбка, но тень ее, в которой есть толика загадочности, тайны. И взгляд слегка в сторону, сквозь ресницы, как бабушка учила. Стоило подумать, и настроение вновь испортилось.
Бабушке хорошо.
Она при императорском театре числилась, и не просто кем-то там, но примою. У нее ангажементы на годы вперед расписаны были. Ей рукоплескал сам император, хотя о том вспоминать не следовало. Некоторые шептались, что на одних рукоплескательствах дело не закончилось, что удостоилась некогда Серебряная Птица высочайшего внимания, но правда это или так, досужий вымысел, Эвелина не знала.
Бабушка о тех временах вспоминать не любила.
Говорила, что не стоит жить прошлым.
Может, оно и так, но… ах, сколько раз Эвелина представляла себя на ее месте. Гордую и прекрасную, стоящую на сцене пред благодарными зрителями, которые, не дыша, будут внимать ее пению.