Комната влюбленных
Шрифт:
— Что такое?
Момоко попыталась было изобразить удивление, но потом опустила глаза:
— Я полагаю, ты не про чай спрашиваешь.
Наоми скривилась:
— Ты ведь меня с другого конца города вызвала не затем, чтобы про чай разговаривать?
— Может, и затем.
— Heт, тебе меня не провести. В чем дело?
И вправду не провести. Девочка всегда чувствовала, когда что-то происходило. Кухня у них была светлая и веселая, так что Момоко предпочитала ее всем остальным комнатам. Порой она с горечью вспоминала свою старую комнату в Кодзимачи. Тогда ей было столько же лет, сколько сейчас Наоми, ей и в голову не приходила
Она так надеялась, что ей никогда не придется вести подобные разговоры. Конечно, в прошлом она, бывало, прикидывала, что скажет в такой ситуации. Но сейчас она не решила, что говорить. Ей всегда казалось, что Наоми лучше и вовсе ничего не знать.
— Скажи, когда ты думаешь о своем отце… — начала Момоко, не поднимая глаз от чашки, — ты как о нем думаешь?
Наоми замерла на минуту и расширенными глазами посмотрела на опущенную голову матери.
«Слана богу, хоть не смотрит», — Подумала девушка, откинулась на снимку стула и постаралась взять себя в руки.
— Ну, я о нем в принципе никак не думаю, — ответила она наконец более веселым голосом, чем следовало.
— То есть? — вскинула глаза Момоко.
— Ну да, не думаю о нем. По сути, он для меня даже и не он, что-то вроде героя древней легенды. А что?
Момоко очень правилось это самоуверенное безразличие к прошлому, свойственное Наоми и всем ее друзьям: только вперед, не оглядываясь назад. Ей стала нравиться их музыка. Она немного завидовала дочери и часто хвалила себя за удачно выбранное имя [15] . Девочка выросла духовно свободной, совсем как ее литературная тезка. Момоко было и радостно, и грустно, что ее дочери суждено прожить так, как она сама не смогла.
15
Наоми (япоп.) — букв., «прежде всего красота».
— Так что же, мама?
Только после того, как Наоми повторила вопрос, Момоко поняла, что погрузилась в забытье.
— Может быть, с твоей колокольни моя молодость и представляется какой-то древней историей, но это не так. К тому же легенды могут быть намного ближе к реальности, чем кажется.
Наоми хладнокровно посмотрела на мать, будто бы вбирала в себя скрытый смысл этой фразы.
— Ты, кажется, собираешься мне сообщить, что мой отец прячется в соседней комнате с букетом цветов в одной руке и коробкой конфет в другой, и все для его потерянной маленькой девочки?
— Не совсем.
— Не совсем? Так что же вы хотите мне сказать, матушка?
Наоми называла Момоко «матушкой», только когда хотела подразнить или злилась. И сейчас Момоко не понимала, что таилось за этим ироническим выражением: злость, изумление или тревога. В любом случае девочка сегодня была чересчур нервной, сама на себя не похожа.
Момоко раскачивалась на стуле, прикидывая, как бы ей сказать то, что непременно должно быть сказано. Ведь ничего другого все равно не оставалось. Она слабо улыбнулась дочке и прикусила губу.
— Я ведь никогда не рассказывала тебе всех обстоятельств твоего рождения.
Наоми молчала. Момоко продолжала, осторожно подбирая слова:
— Все было сложно. Я чуть было не сказала — грязно. Может быть, стоило сказать. И «сложно», и «грязно»
— Это проще, чем рассказать.
Момоко кивнула, не поднимая глаз:
— Я и не думала ничего от тебя скрывать. — Она посмотрела в потолок, вздохнула и пожалела, что не курит. — Просто некоторых вещей тебе не следовало знать.
— А теперь что изменилось? — На этот раз в голосе дочери ясно слышалась тревога.
— Может быть, я ошибаюсь. А может, и нет. Но у меня есть все основания полагать, что твой отец здесь. Кроме того, — в этом нет его вины, вообще ничьей вины — он только что узнал, что у него есть дочь.
Наоми молчала и только пристально разглядывала знакомые вещи в доме, который большую часть своей жизни называла родным, — сосновый стол, акварель с обнаженной фигурой на стене в гостиной, очевидно рисунок одного из старых друзей матери, дедушкин церемониальный меч в холле. Она почти не заметила, как Момоко бросила через стол желтую папку.
— Тогда были тяжелые времена, — сказала Момоко, указывая на рукопись, — когда ты была очень маленькой, я все это записала, как смогла.
Наоми смотрела на папку, словно невинное дитя, стоящее перед бездной знания, подумалось Момоко. Затем, не говоря ни слова, Наоми соскочила со стула, схватила рукопись и бросила в сумку.
Пару часов спустя Наоми сидела у окна в своей студенческой комнате. Она уже прочитала историю, которую много лет назад написала ее мать, и теперь снова и снова спрашивала себя, знает ли она этого человека, своего отца. Ведь, несмотря на то что она пыталась обмануть Момоко и даже саму себя, образ молодого лейтенанта, с улыбкой глядящего в объектив в какой-то далекий полдень до ее рождения, стал преследовать ее с того мига, когда она тайно открыла жестяную коробку с воспоминаниями. Несмотря на все отговорки, фотографии никогда не прекращали преследовать ее — даже когда коробка таинственным образом исчезла, память о ее содержимом осталась у девочки в душе. Даже теперь она могла вызвать в воображении его образ, как не раз делала в юности. Это была игра, а он был ее игрушкой. Стоило лишь захотеть, и он появлялся перед ней как по волшебству. И конечно, она представляла его по-своему. Всегда счастливым, всегда готовым прийти на ее зов.
Интересно, а такое правда бывает? Вдруг она представляла и звала его так часто, что каким-то образом он в конце концов ответил ей? Способны ли мы на подобное? И если ей это удалось, сейчас она жалела об этом. Сейчас она ловила себя на мысли, что хочет, чтобы он уехал. И не только потому, что, прочитав воспоминания матери, она увидела того улыбающегося человека из ее детских фантазий совсем с другой стороны. Игрушки можно достать на коробки и снова убрать, когда игра наскучит. На то они и игрушки — их можно собрать и спрятать, они не живут своей жизнью. Но у него были свои желания, и он был здесь. Наоми стало жутко, может, она слишком часто вызывала в мечтах его образ, и теперь созданное ее воображением чудовище пришло, моля о любви. Но она уже выросла и всю любовь истратила на игрушки. А время игр прошло.