Комнатный фонтан
Шрифт:
Как назло еще Пятница вел себя крайне неприлично, демонстрируя повадки совершенно невоспитанного приставучего пса. Наверняка, помимо всего прочего, это была и реакция на специфический запах штрюверовского парфюма (такие запахи действуют на собак возбуждающе). Я несколько раз громким голосом призвал Пятницу к порядку, и в результате он наконец отстал. На кухне я дал Штрюверу под нос, на котором у меня были приготовлены бутерброды с селедкой, а сам прихватил пиво. После чего мы без лишних проволочек отправились в комнату отдыха и досуга. Ткм я провел
Штрювер обвел мою каморку благоговейным взором. Но стоило ему только взять в руки лобзик (или, точнее, попытаться взять), как я уже понял: он меня дурит, все это только маскировка. Я сделал вид, что ничего не заметил, недрогнувшей рукой начертил на дощечке контуры будущей книжной подставки (мой давнишний проект!) и молча приступил к выпиливанию.
Штрювер понасиловал немножко свой щиток для ключей (с большим трудом я сдерживал себя, чтобы не вмешаться в это безобразие) и, натешившись, отложил свою пилочку в сторону.
— А все-таки хорошо вот так никуда не спешить, сидеть вд воем, болтать о чем угодно, — сказал он, обращаясь к тишине.
Мы молча продолжали трудиться.
Потом — я видел, что ему пришлось собраться с духом, прежде чем произнести следующее предложение, которое далось ему, судя по всему, ох как нелегко, — потом он все-таки решился:
— Послушай, Хинрих, мы сейчас одни, никто нам не мешает, не пора ли… не пора ли тебе, наконец, признаться… Давай поговорим как мужчина с мужчиной…
Он смотрел на меня проникновенным взглядом.
— Ты ничего не хочешь мне сказать, Хинрих?
Этот взгляд!
И тут я понял. Тут мне все стало ясно… То, как он вручил мне цветы и как он явно почувствовал облегчение, когда узнал, что Юлии нет дома (как будто в глубине души очень надеялся на это)… Эта его коса (или, точнее, хвостик)… Эти пестрые шелковые рубашки… И вообще, все эти скрытые и явные попытки сближения, особенно в последнее время, — все это предстало теперь передо мной в совершенно новом свете: Уве был голубым.
Он мягко положил мне руку на плечо.
Я покраснел.
— Ладно, — сказал он уже несколько более сдержанно. — Я прекрасно понимаю, что тебе трудно… что ты не можешь просто так говорить об этом. Но, Хинрих, — я ведь могу тебя по-прежнему называть так? — невозможно долго жить во лжи…
Я подумал о Юлии и резко выдохнул.
Потом я поднял глаза, взгляд скользнул по зеркалу, что висело на стене между пестрыми открытками со всего света. Оттуда на меня смотрела моя собственная растерянная физиономия: неужели я ему нравлюсь?
Молча я снова склонился над работой, которой я отдался теперь еще с большим рвением.
Я думаю, Уве понял меня.
Во всяком случае, когда потом я помогал ему облагородить его щиток для ключей (мы сделали вокруг крючков овальные выемочки,
Я тоже, после того как немного пришел в себя (сначала эпопея с Мануэлой, теперь еще и это! Чего их на меня так тянет?), испытывал в глубине души благодарность к судьбе.
Сделанное сегодня открытие, каким бы неприятным оно ни было, со всею очевидностью, однако, показывало: Уве не догадывался о моих махинациях с АТЛАНТИДОЙ. Не забудем при этом, что мы находились в тот момент не где-нибудь, а в самом сердце «подпольной лаборатории», как я называл мою мастерскую только между мной и Пятницей. Я наказал себе ни при каких обстоятельствах не раскрывать тайны АТЛАНТИДЫ, чтобы избавить Уве от лишних переживаний еще и по этому поводу.
На прощанье мы одарили друг друга вымученными улыбками.
Уве, однако, не сразу смог смириться с моей позицией и в последующие дни довольно откровенно, даже слишком откровенно, неоднократно пытался снова подъехать ко мне «с этой стороны», но я всякий раз, сохраняя абсолютное спокойствие, в вежливой, но категоричной форме пресекал его поползновения.
Поскольку после инцидента, произошедшего в моей комнате отдыха и досуга, мне было трудно смотреть Уве в глаза, я стал носить, несмотря на то что на дворе стоял ноябрь, солнечные очки. Штрювер оставил это мое новшество без комментария, и со стороны казалось, что он принял это как данность, как неизбежную реакцию на его излишнюю активность.
В какой-то момент он даже заявил, что хотел бы снова «попробовать со мной» (!)… Этого нельзя было допустить ни в коем случае! Тогда я сказал ему, что будет лучше, если я пойду, как всегда, на дело один и что пора ему оставить свои заблужденияна мой счет. В ответ он кивнул. Значит, понял, что я хотел ему сказать (хотя когда он рассмеялся, мне стало как-то не по себе).
То, что мы с ним люди совершенно полярные, я замечал и по другим вещам, например — если взять менее щекотливую область — в том, что касалось политических воззрений.
Однажды, после традиционного вечернего обсуждения, Штрювер проводил меня вниз (неужели все еще заблуждается?). В фойе бродили какие-то подозрительные личности. Я бросил как бы невзначай, что вот, мол, прежде, при социализме, преступность ограничивалась правительственными кругами. Это, конечно, не очень хорошо, но все-таки хотя бы обозримо. Теперь же дело приняло такой размах…
Штрювер в растерянности покачал головой и тут же пригласил меня в бар, пропустить по рюмке виски. Он, дескать, хотел бы поподробнее узнать, что я имею в виду… Я, конечно, тут же его раскусил, я знал, чтоу него на уме, и потому вежливо отказался.