Компас

Энар Матиас

Древний храм евреев, изгнанных с Майорки, – синагога Майор, где сохранились колонны с еврейскими письменами и деревянный купол, – был теперь занят маленькой автомастерской; его пристройки служили складскими помещениями.

Дождь прекратился; я уже «расстрелял» свою первую пленку, а мы еще так и не дошли до бывшего лицея Всемирного еврейского альянса; в отличие от моего вдохновенного гида, я ощущал легкую скуку, смутную, необъяснимую печаль: все эти памятные места были закрыты, казались заброшенными; единственная действующая синагога, с пилястрами византийского мрамора по фасаду, открывалась только по исключительным случаям; обширное кладбище, уже на четверть съеденное проложенной автострадой, заросло сорняками. Единственный внушительный мавзолей, принадлежавший знатной семье – такой знатной, по словам Вирано, что она владела дворцом на берегу Золотого Рога, дворцом, в котором ныне располагается какая-то военная организация, – походил на древнеримский храм, на давно забытое место молитв, где единственным декором были красные и синие письмена; этот храм мертвых высился на холме, откуда был виден конец Золотого Рога, то место, где он превращается из устья в обыкновенную речку среди потока машин, заводских труб и обширных жилых кварталов. Могильные плиты (лежавшие на земле – согласно обычаю, как пояснил мой гид) казались беспорядочно разбросанными по склону холма, одни были разбиты, надписи на других почти неразличимы, – тем не менее господин Вирано расшифровывал для меня фамилии на камне: еврейские письмена,

по его словам, сопротивлялись времени более стойко, чем латинские буквы; мне трудно было согласиться с его доводами, однако факт был налицо: ему удавалось читать имена ушедших, а иногда даже и находить их потомков и устанавливать семейные связи, не проявляя внешне никакого волнения; он сказал, что часто бывает здесь: с тех пор как начали прокладывать шоссе, на кладбище больше нет коз, а чем меньше коз, тем меньше козьего помета, зато больше травы. Я бродил между могилами, сунув руки в карманы и не зная, что сказать; потом, увидев на некоторых плитах граффити, спросил: «Это что – антисемитские надписи?» – «О нет, нет-нет, – ответил он, – это любовь, любовные слова, да-да, какой-то юноша написал имя своей возлюбленной: „Юлии, навеки“, есть и другие, в том же роде!» – и я понял: здесь не осталось уже ничего, что могло бы подвергнуться надругательствам, время и город сделали свое черное дело, и скоро могилы, с их прахом и плитами, будут перенесены, засунуты куда-нибудь подальше, чтобы очистить плацдарм для экскаваторов; я подумал о Саре и не стал фотографировать кладбище, не осмелился вынуть фотоаппарат, пусть даже она не имела ничего общего со всем этим, пусть даже никто не имел ничего общего с этим бедственным местом, которое поджидает всех нас; яркое солнце над нашими головами уже играло отблесками в водах Босфора, озаряя Стамбул, и я попросил Илию Вирано проводить меня к лицею Всемирного еврейского альянса.

Темно-серый фасад лицея в неоклассическом стиле оживляли белые полуколонны; на треугольном фронтоне не было никакого названия. «Это уже давно не школа, – объяснил Илия Вирано, – сейчас здесь дом престарелых». Я старательно сфотографировал ворота и двор; несколько дряхлых обитателей пансиона дышали свежим воздухом, сидя на скамье у входа; господин Вирано подошел к ним, чтобы поздороваться, а я подумал, что ведь они наверняка начинали свою жизнь в этих стенах, учили здесь некогда иврит, турецкий, французский, играли в этом дворе, влюблялись, переписывали в тетрадки стихи, дрались по всяким вздорным поводам, а теперь, когда жизнь уже описала положенный круг, безропотно оканчивают свои дни все в том же здании со строгим интерьером, с безупречно чистыми полами и, глядя в окна, наблюдают с высоты холма, как Стамбул скорыми шагами движется к современности.

23:58

Если не считать нескольких слов в «бальзаковской» статье Сары, я не помню, чтобы она когда-нибудь говорила со мной о тех стамбульских снимках, сделанных вопреки дождю и забвению; я вернулся в Джихангир в самом что ни на есть угнетенном расположении духа; мне хотелось сказать Бильгеру (когда я пришел, он как раз пил у нас чай), что археология – самое грустное из всех занятий, что я не нахожу никакой поэзии в руинах и никакого удовольствия в перетряхивании ушедшего прошлого.

Мне до сих пор почти ничего не известно о семье Сары, разве лишь то, что ее мать провела детство в Алжире, покинула этот город в момент объявления независимости страны и перебралась в Париж – не знаю, одна или вместе со стамбульским дедом; Сара родилась несколькими годами позже, в Сен-Клу, а выросла в Пасси, в Шестнадцатом округе, – по ее словам, чудесном месте, с парками и живописными уголками, старинными кондитерскими и благородными бульварами; по странному совпадению каждый из нас провел часть детства рядом с каким-нибудь из домов Бальзака – Сара на улице Рейнуар, где великий писатель жил довольно долго, а я в нескольких лье от Саше, маленького туренского замка, куда он часто наезжал. Это была почти обязательная экскурсия: каждое лето, во время каникул, мы наносили визит бабушке и г-ну де Бальзаку; его замок имел то преимущество, что туристы посещали его гораздо реже, чем соседние Азе-лё-Ридо или Ланже; по выражению мамы, он был «очагом культуры». Представляю, как была бы довольна бабушка, узнай она, что этот Бальзак, коего она считала почти родственником (еще бы, ведь они оба учились в одной школе Тура!), так же как она, посетил Вену; пару раз она сама приезжала к нам в гости, хотя, подобно Бальзаку, не любила путешествовать и жаловалась, что не может надолго оставлять без присмотра свой сад, так же как Оноре – героев своих романов.

В мае 1835 года Бальзак приезжает в Вену, где встречается с предметом своей пылкой любви – госпожой Ганской. «24 марта 1835 года, – пишет Хаммер-Пургшталь, – вернувшись со званого вечера, проведенного в приятном обществе графини Ржевуской (девичья фамилия графини Эвелины Ганской), я нашел у себя на столе письмо от капитана Холла (отметим здесь, что капитан Холл – это не кто иной, как Бэйзил Холл (1788–1844), морской офицер, друг Вальтера Скотта и автор многочисленных сочинений о путешествиях, в частности романтического повествования „Замок Хайнфельд“ („A Winter in Lower Styria“), который вдохновил Шеридана Ле Фаню на роман „Кармилла“), в коем он сообщал о тяжелом состоянии моей подруги, баронессы Пургшталь, по его словам, находившейся при смерти».

Итак, нам известно, что великий востоковед познакомился с творчеством Бальзака через г-жу Ганскую и что он к тому времени уже часто посещал графиню и ее друзей. Но только в апреле, возвратившись в Штирию после кончины баронессы Пургшталь, Йозеф фон Хаммер узнаёт, что Бальзак собирается провести несколько недель в Вене. Там они регулярно встречаются, становятся друзьями. Благодаря свидетельству Хаммера мы можем судить о европейской известности романиста: он рассказывает, как однажды, явившись в венскую квартиру Бальзака, узнал от прислуги, что хозяина нет дома – он уехал к князю Меттерниху; Хаммер решил встретиться с ним во дворце князя, поскольку и сам хотел навестить его. Однако в передней он увидел толпу посетителей, и камергер объяснил ему, что эти господа ждут аудиенции, но князь заперся у себя с Бальзаком еще два часа назад и не велел их беспокоить.

Трудно поверить, что сам Меттерних восхищался этим погрязшим в долгах человеком, жившим в Париже под вымышленными именами и метавшимся, в промежутке между двумя своими книгами, по всей Европе вслед за той, которую так любил. О чем же эти люди могли беседовать целых два часа? О европейской политике? Об отношении Бальзака к правительству Луи-Филиппа? О «Шагреневой коже»? В своей статье Сара в первую очередь отмечает роль госпожи Ганской как посредницы между Бальзаком и Востоком; если Хаммер в конечном счете подарил Бальзаку перевод арабского текста, украсившего «Шагреневую кожу», то в этом, несомненно, есть заслуга графини Ржевуской. Наверняка и эта беседа с Меттернихом состоялась благодаря ей. Представляю Бальзака в замке Саше, уединившегося в своем кабинете со стопкой бумаги, пером и кофейником; он почти не выходит из дому, разве что на короткую прогулку в парке, чтобы размять ноги; живет отшельником, «как устрица в раковине» (по его выражению), иногда спускается к реке, подбирает упавшие каштаны и забавы ради швыряет их в воду, а затем возвращается к своему «Отцу Горио» и продолжает писать с того места, где прервался; неужели этот же человек был влюбленным безумцем и рвался в Вену, несмотря на то что его раз за разом отвергала рассудительная Эвелина Ганская, отвергала на протяжении пятнадцати лет, – не это ли убедительное свидетельство силы характера и постоянства

Бальзака?! В 1848 году он наконец-то женился [171] на ней, и это утешает, но в 1850-м умер, что утешает куда меньше. Может быть, только страстное желание добиться своей цели и поддерживало этого человека в его шатком бытии, – похоже, Бальзак и уходил-то с головой в работу, в написание романов, именно оттого, что сознавал всю шаткость своего положения, ибо его жизнь (помимо творчества, где он был истинным богом) ускользала от него, в ней он метался от кредитора к кредитору, от недоступной любви к неутоленному желанию, и только книги, одни лишь книги составляли мир, который был ему по плечу, – ведь прежде, чем стать писателем, он занимался их изданием. Три тысячи страниц писем – вот монумент, который он воздвиг своей любви; в них он часто говорит с Эвелиной о Вене, о своей будущей поездке в Вену, откуда хочет направиться в Ваграм и в Эсслинг, чтобы повидать поля сражений [172] : он задумал написать роман о битве, потрясающий роман о битве, заключив его в один-единственный день ужаса и смерти; и я представляю себе, как Бальзак, подобно Саре на перевале Сен-Готард, бродит по Асперну, делая записи, восстанавливая передвижения войск на холмах, в том месте, где был смертельно ранен маршал Ланн, беря на заметку пейзаж, деревья вдалеке, очертания возвышенностей и прочие подробности, которые так и не станут романом; вероятно, этот замысел был всего лишь предлогом, чтобы задержаться в Вене; а позже он будет слишком поглощен завершением «Человеческой комедии», чтобы воплотить свой замысел на бумаге; кстати, Сара, насколько мне известно, тоже не стала описывать во всех подробностях свои впечатления от поля битвы при Моргерсдорфе – просто смешала воедино все турецкие и христианские свидетельства этого события, сопровождаемого музыкой Пала Эстерхази, да и было ли у нее такое намерение…

171

В 1848 году он наконец-то женился… – На самом деле брак был заключен в 1850 г., за пять месяцев до смерти Бальзака.

172

…повидать поля сражений… – Имеются в виду сражения армии Наполеона (Ваграмская и Асперн-Эсслингская битвы) с австрийскими войсками в 1809 г., закончившиеся победой французов.

Интересная деталь: в своей статье Сара воспроизводит гравюру с изображением Хайнфельдского замка – такую же Хаммер прислал Бальзаку после его возвращения в Париж; мне пришлось обойти всех венских антикваров, чтобы оказать ей эту услугу; Хаммер посылал близким друзьям вид своего замка, как сегодня посылают фотографии; он был добряком, этот Хаммер, он делился с Бальзаком своими восточными познаниями, а тот, в благодарность за это, посвятил ему «Музей древностей». Думаю, что я бегал тогда по венским антикварным лавкам примерно с тем же жадным нетерпением, с каким Бальзак преследовал своей любовью Эвелину Ганскую, пока не отыскал эту гравюру, которую Сара и воспроизводит среди цитат из переписки Бальзака, имеющей отношение к его пребыванию в Вене.

28 апреля 1834: «Будь я богат, я с удовольствием послал бы вам картину кисти Делакруа „Алжирские женщины в своих комнатах“; я нахожу ее превосходной».

9 марта 1834: «В предвкушении Вены томлюсь работой и одиночеством».

11 августа 1834: «О, провести зиму в Вене… Ну разумеется, я приеду».

25 августа 1834: «Я непременно должен увидеть Вену. Мне нужно осмотреть поля сражений при Ваграме и Эсслинге еще до июня будущего года. А главное, раздобыть рисунки с изображениями мундиров австрийской армии; я приеду за ними. Окажите любезность, сообщите мне только, существуют ли таковые».

18 октября 1834: «Да, я провел часть осени в Турени: занимался посадками, жил отшельником и, любуясь лазурным небосводом, надеялся, что это доброе предзнаменование и что из Вены прилетит ко мне голубка с масличной веткой в клюве».

Бедный Бальзак, что досталось ему в Вене? – несколько поцелуев и клятв, если верить тем письмам, которые обильно цитирует Сара; а что досталось мне, ликующему всякий раз, как она приезжает в мою столицу, и я перед этим обновлял свой гардероб и бежал к парикмахеру? – всего лишь вот этот присланный ею оттиск статьи, значение которого я даже боюсь объяснять себе; жизнь завязывает узлы, такие хитрые узлы, каких не бывало и на веревочном поясе святого Франциска [173] ; мы встречаемся, мы догоняем друг друга – годами, во тьме, наугад, а когда наконец кажется, что мы взялись за руки, является смерть и отбирает у нас все.

173

…жизнь завязывает узлы, такие хитрые узлы, каких не бывало и на веревочном поясе святого Франциска… – Имеются в виду пять узлов на веревочном поясе святого Франциска, символизирующие пять ран Иисуса на кресте.

Джейн Дигби не фигурирует в статье Сары о Бальзаке и Востоке, тем не менее это одна из нитей, связующих нашего туранжо [174] и Сирию; прекрасная, блистательная Джейн Дигби, чье тело, лицо и волшебные глаза натворили столько бед в Европе и на Востоке XIX века; ее жизнь – один из самых фантастических, самых авантюрных сюжетов того времени, во всех смыслах этого слова. Скандально известная англичанка в возрасте двадцати лет развелась с мужем, была изгнана из викторианской Англии «за развратное поведение», затем стала, последовательно, любовницей одного знатного австрийца, женой некоего баварского барона, метрессой короля Людвига Первого Баварского, далее вышла замуж за аристократа с Корфу, откликавшегося на пышное имя графа Спиридона Теотоки, и, наконец, была похищена (не слишком сопротивляясь) каким-то албанским пиратом; впоследствии леди Джейн Элленборо, урожденная Дигби, обрела любовь и покой в пустыне между Дамаском и Пальмирой, в объятиях шейха Маджуэля эль-Мезраба, и стала его женой, хотя ей было уже за пятьдесят, а ему на двадцать лет меньше [175] . Последние двадцать шесть лет своей жизни она провела в Сирии, вкушая самое безоблачное счастье… или почти безоблачное: ей пришлось стать свидетельницей ужасов резни 1860 года, и ее спасло от гибели только посредничество жившего в Дамаске, в изгнании, эмира Абделькадера, который защитил многих сирийских и европейских христиан. Но самый ужасный эпизод ее жизни произошел гораздо раньше, в Италии, в Баньи-ди-Лукка, у подножия Апеннин. Как-то вечером ее шестилетний сын Леонидас, единственный из детей, которого она безумно любила, увидел с балкона своей комнаты мать, стоявшую внизу, спеша ее обнять, он перегнулся через перила, рухнул вниз и разбился насмерть прямо у ее ног.

174

Туранжо — житель провинции Турень и города Тура.

175

На самом деле Маджуэль был на десять лет моложе Джейн Дигби.