Компас

Энар Матиас

Я взглянул на нее: теперь она как будто успокоилась. Ее рука неподвижно лежала на столе, протянутая в мою сторону. Вокруг нас, через зеленый дворик кабачка, между виноградными лозами беседок и черными стволами сосен, бегали официантки в вышитых фартучках, с тяжелыми подносами, заставленными графинами, в которых плескалось, в такт их шагам, вино, так недавно нацеженное из бочки, что оно было мутноватым и пенилось. Мне хотелось вернуться к воспоминаниям о Сирии, а вместо этого приходилось рассуждать о «Дунае» Магриса. Сара… И я сказал:

– Ты забыла про иудаизм.

Она улыбнулась слегка удивленно, и ее взгляд на мгновение просветлел.

– Да, конечно, иудаизм тоже.

Уже и не помню, до того или после Сара повела меня в Еврейский музей на Доротеергассе, который поразил, глубоко шокировал ее своим «убожеством», – она даже написала потом «Дополнительный комментарий к официальному путеводителю по Еврейскому музею Вены», иронический, чтобы не сказать саркастический. Нужно бы сходить туда на днях и проверить, изменилось ли там что-нибудь; в те годы посещения проводились по этажам – внизу временная экспозиция, наверху постоянная. Выставку голографических портретов знаменитых еврейских деятелей столицы она сочла просто позорной: голограммы уничтоженной общины, призраки – какая жуткая картина, не говоря уж об уродстве этих изображений! Но это было еще только начало, по-настоящему она возмутилась потом. Экспозиция на верхнем этаже вызвала у нее смех, ни больше ни меньше, – смех, мало-помалу перешедший в тоскливую ярость: десятки витрин были абсолютно бессистемно забиты множеством всевозможных предметов – чаш, подсвечников, тфилинов [45] , талесов [46] и прочих атрибутов иудейской религии, снабженных коротким, наводящим ужас пояснением: «Вещи, собранные в период между 1939 и 1945 г., имена владельцев неизвестны» – или что-то в этом роде, словом, военные трофеи, найденные среди развалин Третьего рейха и засунутые на последний этаж Еврейского музея Вены, как на чердак в доме какого-нибудь беспамятного деда, – куча старья, интересная разве что бессовестному антиквару. И ведь не приходится сомневаться, говорила Сара, что их сюда поместили с самыми благими намерениями, пока все это окончательно не запылится и смысл этой кучи старья не будет утрачен навсегда, после чего оно уступит место другому кафарнауму [47] , – и добавила: не забудь, что так звался один город в Галилее. Она то смеялась, то гневалась: Господи, какое

впечатление производит еврейская община в этой презентации, какое впечатление, ты только представь себе школьников, посетивших этот музей, они же подумают, что исчезнувшие евреи были серебряных дел мастерами, коллекционерами подсвечников! – и тут, без сомнения, была права: зрелище в самом деле было угнетающее и вызывало у меня легкое чувство вины.

45

Тфилины, или филактерии (букв.: охранные амулеты) – элемент молитвенного облачения: две маленькие коробочки из выкрашенной черной краской кожи, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Пятикнижия.

46

Талес — молитвенная белая накидка с черными полосами.

47

Кафарнаум — латинское название Капернаума (Кфар Нахум), древнего города в Израиле, на северо-западном побережье (ныне Кинерет). Здесь: хаотическое нагромождение вещей, свалка.

Итак, я спокойно сидел в «Хойригере», наслаждаясь прекрасным весенним вечером, а теперь у меня из головы не выходит Малер и его «Kindertotenlieder» – «Песни об умерших детях», написанные тем, кто обнимал свою умершую дочь [48] в Майернигге в Каринтии, через три года после их создания; песни, чье страшное значение будет понято много позже, после его собственной кончины в 1911 году: иногда произведение искусства обретает новый, зловеще расширенный смысл по вине истории, щедрой на ужасные испытания. В мире нет ничего случайного, говорила Сара, убежденная проповедница буддизма, – могила Малера находится на кладбище в Гринцинге, в двух шагах от того самого «Хойригера», где мы провели такой чудесный вечер, несмотря на дунайский «диспут», а текст этих «Песен об умерших детях» принадлежит Рюккерту [49] , первому великому немецкому поэту-ориенталисту после Гёте [50] … Восток, снова этот Восток!

48

…умершую дочь… – У Малера было две дочери, Мария и Анна. В 1907 г. семья уехала из Вены на отдых в Каринтию, где старшая дочь Мария умерла от дифтерита в возрасте четырех лет.

49

Фридрих Рюккерт (1788–1866) – немецкий поэт, переводчик и ученый, профессор восточной литературы в Эрлангенском и Берлинском университетах.

50

Иоганн Вольфганг фон Гёте (1749–1832) – великий немецкий поэт, государственный деятель, мыслитель и естествоиспытатель.

Да, в мире нет ничего случайного, но я все еще не задернул шторы, и уличный фонарь на углу Порцеллангассе [51] по-прежнему раздражает меня. Держись, Франц: тому, кто лег в постель, трудно снова подняться, что бы его ни заставляло – естественная надобность, о которой ты забыл и которая внезапно напоминает о себе, или отсутствие будильника возле кровати, словом, любая подлянка, вульгарно выражаясь; делать нечего, все равно придется откинуть одеяло, нашарить кончиком ноги тапочки – они должны быть где-то рядом, – потом решить, что для такой короткой перебежки можно обойтись и без них, кинуться к окну и дернуть за шнурок, кинуться в ванную и справить малую нужду сидя, приподняв ноги, чтобы не касаться холодного пола, и поскорее совершить обратный бросок, чтобы вернуться к сонным грезам, с которыми никогда не следует расставаться, к той же мелодии в той же голове, которую с облегчением опускаешь на подушку; Песни Малера – единственная мелодия, которую я был способен вынести в подростковом возрасте, более того, одно из редких произведений (скорбный мотив гобоя, зловещая песнь), способное довести меня до слез; я скрывал эту страсть, словно постыдный порок, и до чего же грустно мне сегодня видеть Малера таким опошленным, растиражированным фильмами и рекламой, видеть, как его прекрасное исхудалое лицо используется для продажи бог знает чего; нужно сдерживаться изо всех сил, чтобы не возненавидеть эту музыку, которую встречаешь на каждом шагу – в оркестровых программах, на витринах с дисками, на радио, а уж в прошлом году, в столетнюю годовщину его смерти, приходилось буквально затыкать уши: Вена просто истекала Малером, он попадался в самых неожиданных местах: туристы щеголяли в майках с портретом Малера, покупали постеры с портретом Малера, магнитики для холодильника с портретом Малера и, конечно, давились в очередях, чтобы посетить летний домик Малера в Клагенфурте, на берегу Вёртерзее [52] , – сам я никогда там не был, а зря; вот какую экскурсию нужно было предложить Саре – объехать вместе с ней эту таинственную Каринтию, ведь в мире нет ничего случайного, Австрия находится, между нами говоря, в центре Европы, здесь мы с ней встретились, здесь я в конце концов обосновался, а она много раз меня навещала. Судьбе, или Карме (можно по-разному называть силы, в которые она верит), было угодно, чтобы мы с ней впервые увиделись в Штирии, на коллоквиуме, вернее сказать, на торжественной мессе востоковедов, одной из тех, которые регулярно проводили светила нашей науки и куда, как полагается, снисходительно приняли нескольких «молодых исследователей», – и для нее, и для меня это было настоящее боевое крещение. Я приехал на поезде из Тюбингена через Штутгарт, Нюрнберг и Вену, воспользовавшись этим замечательным путешествием, чтобы навести последний глянец на свой доклад («Лады и интервалы в музыкальной теории Аль-Фараби» [53] – весьма претенциозное название, если учесть крайнюю ненадежность информации, содержавшейся в этом тексте), а главное, чтобы прочитать уморительный «Мир тесен» Дэвида Лоджа [54] , который, по моему убеждению, был наилучшим путеводителем в мире науки (давненько я его не перечитывал – и кстати, вот чем можно развлечься в долгие зимние вечера!). Сара представила гораздо более оригинальный и цельный доклад, чем мой, – «Чудесное в „Золотых копях“ аль-Масуди» [55] – отрывок из работы на степень магистра. Я был единственным «музыкантом» среди участников, и меня запихнули в секцию философов; Сара, как ни странно, участвовала в круглом столе под названием «Арабская литература и оккультные науки». Коллоквиум проходил в Хайнфельде [56] , где жил барон Йозеф фон Хаммер-Пургшталь [57] , первый великий австрийский востоковед, переводчик «Тысячи и одной ночи» и «Дивана Шамса» Хафиза [58] , специалист по истории Османской империи, друг Сильвестра де Саси и всех прочих, кого тесное сообщество ориенталистов числило своими собратьями в те времена; барон был единственным наследником старой штирийской аристократки, в 1835 году оставившей ему в наследство свой титул и этот замок, самый большой Wasserschloss [59] в этих краях. Фон Хаммер был учителем Фридриха Рюккерта, которому преподавал персидский язык в Вене и вместе с которым перевел отрывки из «Дивана» Руми, – связующее звено между замком в глубине Штирии и «Песнями об умерших детях», объединившее Малера с поэзией Хафиза и востоковедами XIX века.

51

Порцеллангассе — Фарфоровый переулок (или узкая улочка).

52

Вёртерзее (Вёртер-Зе) – озеро на юге Австрии, в Каринтии.

53

Аль-Фараби (Абу Наср Мухаммад ибн Тархан ибн Узлаг аль-Фараби;?–950/951) – философ, математик, теоретик музыки, автор трактатов на социально-этические темы.

54

Дэвид Лодж (р. 1935) – известный британский литературовед, писатель, драматург и сценарист, автор юмористического романа «Мир тесен», где главный герой Перс Мак-Гарригл гоняется по всему миру (вернее, по всем научным конференциям мира) за романтическим призраком своей возлюбленной, очаровательной Анжелики.

55

Абуль-Хасан Али ибн аль-Хусейн аль-Масуди – арабский историк, географ и путешественник, впервые объединивший разрозненные прежде исторические и географические наблюдения в крупномасштабную работу энциклопедического характера, за что его прозвали арабским Геродотом.

56

Хайнфельд – город в Австрии и одноименный замок в федеральной земле Нижняя Австрия.

57

Йозеф фон Хаммер-Пургшталь (1774–1856) – австрийский историк, востоковед и дипломат, исследователь и переводчик восточных авторов.

58

Шамсуддин Мухаммад Хафиз Ширази (ок. 1325–1389/90) – персидский поэт, один из величайших лириков мировой литературы.

59

Замок, окруженный рвом с водой (нем.).

В соответствии с программой коллоквиума Университет Граца, принимавший нас в этом знаменитом замке, все прекрасно организовал: нас расселили в близлежащих городках Фельдбахе и Глайсдорфе; специально арендованный автобус каждое утро доставлял нас в Хайнфельд и развозил по домам вечером, после ужина, «сервированного в таверне близ замка»; для заседаний нам были отведены в нем три зала, в одном из которых располагалась личная библиотека Хаммера (и какая потрясающая библиотека!), где, кроме книг, были выставлены его коллекции, а в довершение всей этой роскоши туристическое бюро Штирии регулярно устраивало тут же, на месте, «дегустацию и продажу местных вин», – словом, все было крайне «знаменательно», как выразилась бы сегодня Сара.

Место оказалось и в самом деле удивительным.

Широкие рвы, почти каналы, вырытые между современной фермой, рощей и болотом, окружали трехэтажный замок с покатой крышей из темной черепицы, выстроенный «покоем», с просторным внутренним квадратным двором; здание было так странно спроектировано, что выглядело издали, невзирая на мощные угловые башни, чересчур приземистым для своих размеров, словно его расплющила по равнине рука какого-то сказочного великана. Серая облицовка целыми плитами отваливалась с угрюмых внешних стен, обнажая кирпичную кладку, и только широкие въездные ворота, вернее, тоннель, длинный и темный, с низкими полукруглыми сводами, сохранил свое барочное великолепие, а главное, к великому изумлению приезжих востоковедов, надпись арабской вязью, выбитую в камне и, видимо, призванную охранять от темных сил замок с его обитателями; без сомнения, это был единственный Schloss [60] во всей Европе, осмелившийся написать имя Аллаха Всемогущего на фронтоне. Выходя из автобуса, я спросил себя, что это сборище профессоров рассматривает, задрав головы, там, наверху, и тут же, в свою очередь, изумился при виде маленького треугольника из арабесок, неведомо как оказавшегося в самом сердце католических земель, в нескольких километрах от венгерской и словенской границ, – Хаммер

ли самолично привез его из очередного восточного странствия, или же он поручил выполнить эту сложную задачу местному камнерезу? Но этот привет с Востока был всего лишь первым из ожидавших нас сюрпризов; второй оказался ничем не хуже: выйдя из тоннеля, мы внезапно очутились не то в испанском монастыре, не то в итальянском аббатстве; все три стены, окружавшие широкий внутренний двор, представляли собой на всех этажах череду готических аркад песочного цвета; эту гамму нарушала только белая барочная часовня, чья колокольня в форме луковицы резко противоречила средиземноморскому облику всего ансамбля. Передвигаться по замку можно было только по этой галерее, на которую выходили, с монастырской регулярностью, двери бесчисленных комнат, – довольно странная архитектура для этого уголка Австрии, чьи зимы нельзя назвать самыми теплыми в Европе; позже я узнал, что замок строил итальянский зодчий, бывавший в здешних местах только летом. В результате, благодаря этому несоразмерно большому cortile [61] , долина Рааба [62] обрела сходство с долинами Тосканы. Было начало октября, и на следующий день после нашего приезда в обитель покойного Йозефа Хаммер-Пургшталя погода в Штирии стояла довольно прохладная. Утомленный долгим путешествием в поезде, я заснул как убитый в маленькой опрятной гостинице деревни, которая показалась мне (возможно, из-за усталости или густого тумана, окутавшего холмы Граца) куда более отдаленной, чем обещали организаторы съезда; заснул как убитый… кстати, сейчас как раз подходящий момент, чтобы обдумать способы, помогающие забыться сном, – долгое железнодорожное путешествие, прогулка в горах или обход подозрительных баров в поисках шарика опиума, хотя здесь, в Альзергрунде, у меня мало шансов на встречу с иранским терьяком [63] – как ни прискорбно, в наши дни Афганистан, жертва рынков сбыта, экспортирует в основном героин, еще более страшное зелье, чем таблетки, прописанные мне доктором Краусом; тем не менее я еще не теряю надежды забыться сном, а если не выйдет, делать нечего, надеюсь, рано или поздно солнце все-таки выглянет из-за горизонта. О господи, никак не выброшу из головы эту чертову песню. Семнадцать лет назад (попробуем передвинуть подушку, чтобы прогнать мысли о Рюккерте, Малере и всех умерших детях) Сара была далеко не такой радикальной в своих убеждениях (или, возможно, так же радикальна, но не так смело их выражала); я пытаюсь вспомнить, как она выходила из автобуса перед замком Хайнфельд, вспомнить ее волосы – длинные рыжие кудри; округлые щеки в веснушках, которые придавали ей детский вид, не сочетавшийся с глубоким, почти суровым взглядом; уже тогда мне чудилось в ее лице что-то восточное, а с возрастом это впечатление усилилось; у меня где-то должны лежать фотографии – конечно, не того дня в Хайнфельде, но многие другие, полузабытые снимки, сделанные в Сирии и в Иране, в альбомном формате; вот теперь я спокоен, очень спокоен, меня убаюкали воспоминания о том австрийском коллоквиуме в замке Хаммер-Пургшталя и о Саре, созерцавшей арабскую вязь на входе; помню, как она недоверчиво и восхищенно покачивала головой; впоследствии я часто видел, как она повторяла это движение – с восторгом, удивлением или холодным пренебрежением; именно так – высокомерно и бесстрастно – она приняла мои поздравления, когда я впервые заговорил с ней, восторгаясь ее блестящим докладом и, конечно, яркой красотой; помню темно-рыжую прядь волос, заслонившую почти все ее лицо, когда она, слегка волнуясь в первые минуты выступления, читала свой доклад о чудовищах и чудесах «Золотых копей» – об ужасных демоницах-гулях, принимающих облик прекрасных женщин, джиннах, злых духах, человекообразных существах с громкими устрашающими голосами, о магических обрядах, о полулюдях и фантастических животных. И вот я подхожу к ней, протиснувшись сквозь толпу ученых, осаждающих буфет во время кофе-брейка на одном из балконов под аркадами, с видом на этот типично итальянский двор штирийского замка. Она стоит одна, прислонясь к парапету, с пустой чашкой в руке, озирая белый фасад часовни, в окнах которой отражается осеннее солнце, и я говорю: «Простите, фройляйн, я восхищен вашим великолепным докладом о Масуди; вся эта нежить – просто фантастика!» – а она молча улыбается, наблюдая, как я барахтаюсь между ее молчанием и своей робостью, и тут мне становится ясно, что она ждет, не ударюсь ли я в банальности. Но я только предлагаю ей налить кофе, она снова улыбается, и пять минут спустя мы уже увлеченно беседуем об оборотнях и джиннах; самое поразительное, говорит она, – это то, как Масуди отделяет достоверных созданий от тех, что порождены народной фантазией: он считает джиннов и оборотней-гулей вполне реальными, тогда как, например, злые духи, или грифоны, или птица феникс для него – чисто легендарные персонажи. Масуди сообщает нам массу сведений о жизни оборотней-гулей: поскольку облик и инстинкты этих созданий отталкивают от них людей, они ищут для обитания самые дикие, необжитые места и чувствуют себя хорошо только в пустынях. Внешне они напоминают одновременно и человека, и самого свирепого зверя. И Масуди, будучи истинным «натуралистом», задается вопросом: если оборотни-гули – действительно животные, то как они рождаются и размножаются? Совокупление с людьми, в сердце пустыни, он считает лишь «возможным». Но особенно он привержен идее, выдвинутой мудрецами Индии, которые считают, что оборотни суть воплощение энергии некоторых звезд, когда те появляются на небосклоне.

60

Замок (нем.).

61

Внутренний двор (ит.).

62

Рааб – город и одноименная река в Штирии.

63

Терьяк — здесь: смесь опия-сырца и целебных трав.

В наш разговор вмешивается еще один участник коллоквиума, его очень интересует данная тема – возможность совокупления оборотней с людьми; это француз по имени Марк Фожье, в общем вполне симпатичный; он остроумно именует себя «специалистом по арабскому совокуплению», и Сара начинает увлеченно описывать прелести (довольно-таки жуткие) этих чудищ: в Йемене, говорит она, если мужчина был изнасилован во сне оборотнем, что вызывает у него сильный жар и гнойники в самых неподходящих местах, его лечат терьяком – смесью опиума и трав, взошедших при появлении Сириуса, а также с помощью талисманов и заклинаний; если же он умирает, труп нужно обязательно сжечь на следующую ночь после кончины, иначе на свет родится новый оборотень. А если больной выжил, что случается крайне редко, ему делают на груди татуировку – магический рисунок; но ни один автор, насколько известно, до сих пор не написал о том, как рождаются эти чудовища… Оборотни, одетые в лохмотья или закутанные в старые одеяла, издавна занимались тем, что сбивали с пути странников, прельщая их своими песнями, – за это их можно назвать сиренами пустыни; их запах и лица отвратительны, как у разлагающегося трупа, однако они обладают свойством преображаться, когда хотят околдовать человека. Один арабский поэт-антиисламист, по прозвищу Таабата Шарран («тот, кто носит беду под мышкой»), так повествует о своей любовной связи с женщиной-оборотнем: «На заре она явилась мне, дабы стать моей подругой; я испросил ее милостей, и она опустилась предо мной на колени. И если спросят меня о моей возлюбленной, то отвечу, что она скрывается в складках песчаных дюн».

Француз находит этот рассказ забавным и непристойным, мне же страсть поэта к чудовищу кажется скорее трогательной. А Сара неистощима: она говорит и говорит, стоя на этом балконе, тогда как почти все наши ученые собратья уже разошлись по секциям. Вскоре здесь остаемся только мы трое; близится вечер, двор озарен оранжевым светом не то последних лучей заходящего солнца, не то первых электрических светильников во дворе. Волосы Сары блестят в этом свете.

– А известно ли вам, что этот Хайнфельдский замок тоже полон монстров и всяких чудес? Разумеется, это обитель востоковеда Хаммера, но также и место, вдохновившее Шеридана Ле Фаню на роман «Кармилла» [64] – первую историю о вампирах, которая повергла в трепет благопристойное британское общество за десятилетия до появления «Дракулы». В мировой литературе первым вампиром стала женщина. Вы еще не видели выставку на нижнем этаже замка? Это просто фантастика!

64

«Кармилла» (1872) – готический роман англо-ирландского писателя Ле Фаню (1814–1873), история о том, как молодая женщина стала объектом желания женщины-вампира по имени Кармилла. «Кармилла» вышла в свет на 25 лет раньше «Дракулы», известного готического романа ирландского писателя Брэма Стокера.

Сару переполняет энергия, она меня буквально околдовала, и я покорно иду за ней следом по коридорам огромного здания. Француз вернулся к своим ученым занятиям, а мы с Сарой сачкуем, бродя по темным забытым часовням в поисках воспоминаний о вампирах таинственной Штирии, – выставку разместили на цокольном этаже, ниже первого, в сводчатых подвалах, приведенных в порядок по такому случаю; мы единственные ее посетители; в первом зале – множество раскрашенных деревянных распятий, старинных алебард и скульптур, изображающих сожжение на костре женщин в лохмотьях; это «Колдуньи из Фельдбаха», объясняет нам смотритель; декоратор выставки не пожалел для нас даже звукового сопровождения: мы слышим отдаленные вопли, заглушаемые зловещим треском огня. Я потрясен дивной красотой этих существ, которые так ужасно расплачиваются за сношения с демоном; средневековые художники изобразили их полуобнаженными, и плоть этих проклятых Богом нечестивиц мелькает в пляшущих языках пламени. Сара все внимательно разглядывает и комментирует, ее эрудиция просто поразительна: откуда она так хорошо знает эти истории, эти легенды Штирии, хотя только что приехала в Хайнфельд, это даже несколько тревожит меня. Я чувствую, как мной овладевает легкий страх, начинаю даже слегка задыхаться в этом сыром подвале. Второй зал посвящен приворотным зельям и магическим эликсирам; в широкой гранитной чаше фонтана, украшенной рунами, виднеется черная жидкость, весьма неаппетитная на вид, но когда мы подходим ближе, раздается фортепианная мелодия, в которой я узнаю тему Георгия Гурджиева [65] , одну из его эзотерических композиций; на стене справа – картина с изображением Тристана и Изольды, играющих в шахматы на палубе корабля; Тристан пьет из большого кубка, который держит в правой руке; рядом паж в тюрбане наливает такой же эликсир в кубок Изольды, та смотрит на доску, сжимая в пальцах одну из фигур; ее служанка Бранжьена глядит на них обоих, а на заднем плане катит волны бескрайнее море. И мне внезапно чудится, будто мы находимся в темном лесу, рядом с этой гранитной чашей, а вокруг звучит музыка из «Пеллеаса и Мелизанды» [66] ; Сара забавы ради бросает кольцо в черную жидкость, и мне кажется, что это усилило звучание протяжной, таинственной мелодии Гурджиева; я любуюсь Сарой, присевшей на край гранитной чаши: ее длинные кудри ласково касаются высеченных в камне рун, а рука погружена в черную воду.

65

Георгий Иванович Гурджиев (1866–1949) – философ-мистик, композитор и путешественник.

66

«Пеллеас и Мелизанда» – опера французского композитора Клода Дебюсси, написанная на сюжет одноименной пьесы бельгийского писателя, драматурга и философа Мориса Метерлинка (1862–1949).

Третий зал – несомненно, старинная часовня – посвящен «Кармилле» и ее вампирам. Сара рассказывает, что ирландский писатель Шеридан Ле Фаню провел в Хайнфельде целую зиму, еще до того, как здесь поселился востоковед Хаммер; сюжет «Кармиллы» навеян, по ее словам, подлинной историей: граф Пургшталь приютил у себя юную родственницу-сироту по имени Кармилла, которая сразу подружилась с его дочерью Лорой так тесно, что казалось, они выросли вместе; девушки были очень близки, делились друг с другом своими секретами и чувствами. И вот Лора начинает видеть во сне каких-то фантастических животных, которые являются к ней по ночам, обнимают и ласкают; иногда в ее снах они превращаются в Кармиллу, и это ее так поражает, что у нее закрадывается мысль: может быть, Кармилла – переодетый юноша, откуда и происходит ее смятение? Потом Лора заболевает непонятной болезнью, похожей на бледную немочь, которую не удается исцелить ни одному врачу; наконец графу приходит на память похожий случай, произошедший в нескольких верстах от его имения: много лет назад там умерла молодая женщина и на ее горле нашли две глубокие круглые раны – следы от клыков вампира Миллакры Карштейн; Кармилла являет собой анаграмму и реинкарнацию Миллакры, это она высасывает жизненные соки из Лоры; граф должен убить ее и вернуть в могилу, совершив при этом ужасный погребальный обряд.