Компромат
Шрифт:
Так, агент уже проверил. Теперь звонит в Бразилию. Это две минуты. Из Бразилии звонок пойдет в Гонконг. Еще две. Только потом позвонят в Польшу, а уж оттуда в Калининград.
Значит, где-то еще минут восемь.
Алпатов встал и прошелся по кабинету.
«Хорошо, что нынче так поздно светает. Мое дело темное. Мне в ночи привычнее. Может, у меня гелиофобия?»
На афганской войне он, бывало, неделями сидел в засаде не шевельнувшись. Только по ночам можно было двигаться. А днем — даже помочиться
Саперовские хлопцы обещали перезвонить Дежкиной. Они, конечно, сейчас советуются со своим начальником. Он действительно советской закалки. Будет долго мурыжить, решать, вентилировать. Значит, часа три с последнего звонка должно пройти. А прошло уже два с половиной, не меньше.
«А вдруг Дежкина меня надула? — словно на стену наткнулся Алпатов. — Вдруг она, ее муженек и сынишка, просто обвели меня вокруг пальца?»
Алпатов даже прислонился к стене, потому что ноги вдруг странно ослабели.
«Ну конечно, она меня надула! — опустошенно подумал он. — ХРЮКАЛОНА! Я-то решил, что именно из-за своей дурости это слово настоящее. Но и Дежкина не пальцем делана! Она же запросто могла просчитать, что кто-то объявится у нее дома. Под любым предлогом. И выдала мне форменную туфту!»
Алпатов полез в стол, достал заначку сигарет. Теперь не до благородного порыва бросить курение. Теперь в дураках бы не остаться, не вылететь с работы, не получить в лоб девять граммов свинца…
«А Дежкина действительно хитра, зараза. Это ж по глазам видно. Следователь прокуратуры! Она колола и не таких ухарей!»
Алпатов вдруг потрогал свой рукав. Тот был еще слегка влажный. Стал обнюхивать мокрое пятно — нет, вроде вода как вода. Или не вода?
«Зачем она опрокинула на меня стакан? — уже в панике размышлял Алпатов. — Это яд, что ли? Слушайте, а ведь она мне, выходит, ничего не сказала, а я ей — все! Про подземный город, про метро… Я-то надеялся, что, пока они доберутся, я успею девчонку выпустить. А они мне навешали лапши. И сейчас ищут свою ссыкуху!»
Губы у Алпатова дрожали. Руки никак не могли зажечь спичку. Наконец он кое-как прикурил и глубоко затянулся. По телу разлилась противная слабость. Он не курил уже месяца два. Легче не стало.
«…Вашу мать! Да я в ногах у Саперова буду валяться, задницу ему лизать, если все всплывет! В благородство решил поиграть! Новые методы! Психология! Дедукция! Чтоб ей!»
Телефон коротко пиликнул, и Алпатов чуть не упал на аппарат.
— Митя, еще спишь? — спросил пьяный голос. — А мы тут бухаем вовсю. Приезжай. Захвати банку, не поленись.
— Вы куда звоните? Вы знаете, который час?! — заорал Алпатов так, что на том конце должны были сразу протрезветь. — Сейчас два часа ночи!
— Прости, старик, — не протрезвели там. —
— Придурки! — крикнул Алпатов и положил трубку.
Минуту он сидел, приходя в себя. Медленно загасил сигарету и снова поднял трубку.
— Майор Алпатов, третий блок, — попросил он телефониста. В трубке что-то щелкнуло. — Минер у вас?
— Никак нет.
— Это Саратов. Канарейка свободна. Распоряжение первого.
— Есть, — ответили ему.
«Так, девчонку отпустят. Теперь самое приятное».
Он снова поднял трубку.
— Майор Алпатов. Блок Кавказ.
— Чье распоряжение? — спросил телефонист.
— Первого.
— Номер?
— Одиннадцать дробь двести.
Телефонист замолчал.
— Одиннадцать дробь двести требует идентификации.
— Я подожду, — сказал майор и положил трубку.
Одиннадцать дробь двести — это был приказ на убийство Гагуева. Подтвердить его можно было только паролем. Сейчас телефонист свяжется с отделом шифровок, там ему дадут пароль, если Алпатов скажет то же слово, приказ вступит в действие.
Его перешлют в Грозный, там по рации передадут мелодийку одну, ее услышит Мовлад. Дальше — как получится.
— Майор Алпатов?
— Да. Вы звонили по поводу одиннадцать дробь двести?
— Так точно.
— Я слушаю.
— Гусиная охота.
— Приказ ушел, — сообщил телефонист.
«Ну вот и все, — подумал Алпатов. — Теперь наступает самое трудное. Агент приедет завтра. У меня есть всего один день. В понедельник Главный поймет, что я его облапошил. До понедельника я должен быть у Президента».
Алпатов встал, подошел к дивану и упал на него лицом вниз.
Суббота. 9.49–15.37
Ахи и охи, слезы радости, слезы горечи, клятвы во взаимной любви и уважении до гроба, переходящие во взаимные упреки и снова в ахи и охи, продолжались часа два.
Дочь и мать тискали друг друга так, что, казалось, переломают ребра.
Федор Иванович плакал. Потом спохватывался и начинал хмурить брови, мол, Клавдия во всем виновата. Потом снова начинал улыбаться, а там и слезы не заставляли себя ждать, лились обильно и неприкрыто.
При этом, конечно, не забыли Ленку помыть, перебинтовать, вызвали врача.
Ленка безропотно подчинялась всем их заботам. Что-то в ее глазах появилось кроткое и взрослое. Она утешала мать и отца, даже мирила их, когда те начинали упрекать друг друга.
Кормили Ленку до отвала и тем, что она больше всего любила на свете, конфетами. Шоколад — из Швейцарии — был ею съеден в один присест.
Игорю дали денег, и он, сбегав в ближайший ларек, опустошил, наверное, все его сладкие запасы.