Конь на вечерней заре

Винграновский Николай Степанович

— И все?

— А что еще?

— Садись. Пуп сел.

— Ну, как? — нашел учитель меня. Я встал.

— Как? — снова, уже в который раз, спросил он.

— А что? — спросил я, в свою очередь.

— Я спрашиваю, как? Наши фашистов теснят?

— Давят,— ответил я.

— Молодец! — сказал учитель.— Так фашистам и надо. Писать умеешь?

— Умею,— промямлил я и посмотрел на Галю. — Иди сюда.

Я подошел.

— Возьми вот у меня из планшета блокнот и ручку, садись и сейчас будешь писать...— Учитель потер подбородком о воротник кителя и повысил голос: —

Дорогие дети наших бойцов, летчиков и матросов! Я, к сожалению, никакой не учитель. Меня попросили в районо поехать к вам в село и записать вас: фамилию, имя, отчество, кто какого года рождения, пол — мужчиненский или женский, семейное положение и так далее. У меня все там в блокноте записано, как и что. А поскольку учителей в районе не хватает, да и вам учиться в этом году уже некогда, потому как скоро лето, да и работы всякой невпроворот, я сейчас вас всех перепишу, передам список начальству в районо, а там оно пусть уж само разбирается... У вас тут, случайно, воды не найдется? Что-то у меня от волнения во рту пересохло. Никогда перед такими, как вы, еще не выступал... Пойди достань где-нибудь воды,— сказал он Блохе.— Если нет колодезной, и снеговая из бочки сгодится.

Блоха побежал.

— Значит, так, пиши! — дальше сказал «учитель ».

Похолодевшей рукой я взял его черную, словно раздувшуюся от чернил ручку. Из-за стола, из глубины класса, с нашего места на меня смотрела Галя, и в ее глазах вызревал страх.

— Твоя фамилия?..— учитель указал подбородком на Галю.

Галя встала.

— Белостенная...

— Пиши — «Белостенная»... стоп! стоп! — остановил он себя.— Ты, случайно, не дочь того Белостенного, что в нашем взводе был?

— Не знаю...— как птица перед полетом, сразу напряглась Галя.

— Как звать отца?

— Иван...

— Иван? — учитель наморщил лоб.— Нет, не тот. Того звали Дмитро. А может, он брат твоего отца? У твоего отца брат есть?

— Нет...

— Тогда не тот. Ну, да ничего! Ты, Белостенная, главное, не журись: все Иваны на фронте живучи! Я сам Иван!.. Записал «Белостенная»? — Учитель посмотрел через мое плечо в блокнот.— Что же ты не пишешь? Пиши.

— Этой вашей ручкой я не умею... я такою никогда не писал...—промямлил я.

— Вот тебе и раз! Бери тогда свою и пиши своей. Где твоя ручка?

— Вон там на столе. Но она без пера...

— У кого ручка с пером? — спросил учитель.

— У меня! — быстро подняла руку Галя.

— Тогда ты иди и пиши...

Держа в руках за ушки белую кастрюлю, в дверь просунулся Блоха.

— Кружки нигде нет, не нашел. Хотите, пейте из кастрюли. Вода чистая, колодезная...

Женщина, которая все стояла у двери, взяла у Блохи кастрюлю, поднесла учителю ко рту и стала его поить. Учитель, наклонясь, пил, и ни одна капля не упала с его губ на пол...

Шли в школу — лишь кое-где цвела мать-мачеха. Вышли — от цветков желтел весь школьный двор, да так, что Галя зажмурилась.

Учитель и эта, в ботах, женщина сели на двуколку, женщина взяла вожжи, и чумазая лошадка покатила их на Забары.

— Ты где поросенку траву рвешь? — спросил я у Гали.

— А тут, за школой,

в окопе.

— Иди домой, переоденься и приходи на кладбище, там знаешь, какая трава! Ого-го! Придешь?

— Приду.

— У вас дома парашюта немножко найдется?

— Зачем тебе?

— Возьми ножницы и вырежь из него ленту — вот такой длины и ширины,— показал я Гале руками.— Мне нужно.

Я пошел в сарай и сел делать для Гали монисто. Нарезал тонкий телефонный кабель, сначала выдернув проволоку,— у меня этого кабеля был целый пук — и синего, и красного, и зеленого, и белого,— на тонкую медную проволоку нанизал те разноцветные обрубки вперемежку, и получилось монисто хоть куда!..

На кладбище глухо пахло землей, и серые кресты то там, то сям стояли кучками и как будто держались за руки. Трава на могилах и между могилами перла сочная, душистая, уже басили редкие медлительные шмели.

Галя шла, озираясь, и искала меня глазами.

— Галя,— позвал я ее,— иди сюда! Она приблизилась.

— Галя,— сказал я вдруг,— я тебя люблю... Она будто и не удивилась, только опустила

голову и, казалось, внимательно стала изучать муравьиную тропу, что проходила у наших ног. Потом прошептала:

— И я тебя люблю...

— Ты замуж за меня пойдешь?

— Пойду.

— Закончится война, и пойдешь?

— Пойду...

— Давай поцелуемся.

— Давай! — сказала Галя.— Только как?..

— Как, как! Ты меня, а я тебя.

Потом я надел Гале на шею монисто, и мы стали рвать поросенку траву...

На скотном дворе лентой из Галиного парашюта я перевязал коню глаз. Конь в кротком окружении трех коров — все наше колхозное стадо — жевал в яслях кукурузные объедья и укоризненно смотрел на меня: дескать, куда ты меня завел и как мне жить в такой компании дальше?

Тут подоспел председатель колхоза, дядя Дузь, он же и кладовщик, и конюх, и сказал:

— А чё ты, Микитка, не в школе?

— А нас распустили на каникулы,— ответил я.

— Собрали на один день и уже распустили?

— Переписали, кого как звать, и сказали: приходите осенью.

— Тогда так: бери коня, только спутай, иначе удерет, я вижу, что он из таких, бери коров и гони на выгон, пусть немного проветрятся.

Я свистнул Блохе и Пупу, мы стреножили коня и с коровами выгнали в степь. Конь пасся отдельно от коров и то и дело задирал голову и затуманенным глазом всматривался в степь...

Блоха лег на спину и сказал:

— Ты, Микитка, как себе думаешь: сколько за один раз человек может выпить молока?

— Сколько? А сколько влезет.

— Нет, ты мне скажи: сколько? Кружку, две, три, четыре, пять?..

— Пять? Сомневаюсь.

— А я не сомневаюсь,— сказал Блоха.— Что до меня, так я выпил бы ведро. Только бы дали...

— Гей, вы! — закричал со степи Пуп.— Идите сюда, что покажу!

То, что показал Пуп, и впрямь было интересно: там, где недавно был немецкий аэродром, в какой-то яме, из-под ноздреватого, почерневшего снега выглянули друг на дружке лежавшие метровые авиабомбы. Сверху на них еще валялось несколько разбитых ящиков автоматных патронов.