Конь Рыжий
Шрифт:
Великий главнокомандующий не вытерпел отповеди генерала; о хорунжем Лебеде он получил исчерпывающую информацию от своего друга капитана Ухоздвигова, и потому распорядился:
– Ефрейтор Елинский!
– Есть! – подскочил за одним из столов белобрысый ефрейтор.
– Капрал Кнапп!
– Есть, мой главнокомандующий! – поднялся еще один упитанный чех.
– Генерал ошинь пьян. Он забывает, кто здесь хозяин! Прошу вас, отведите его в спальный вагон и дайте ему капушный рассол два кружка. Старику надо отдохнуть от общества молодых и наша энергия. Идите, генерал! –
– Совершенно правильно, господин главнокомандующий, – отчеканил рыжебородый хорунжий, моментально поняв, как надо себя держать и разговаривать.
– Господа! – Гайда не мог говорить в пустое пространство, ему нужна была аудитория с поклонниками и почитателями его таланта полководца и непревзойденного государственного деятеля. – Наш гость, господа, хорунжий Ной! Вы понимайт, что значит Ной? Мы все происходим от нашего одного предка Ноя! Прошу, прошу, господин Ной! Ви мой гость! Можете снять вашу шашку. За столом неудобно при шашка. Прошу, мой капитан!
Ефрейтор Елинский и капрал Кнапп помогли вылезти из-за стола толстому генералу Новокрещинову, вслед которому Ухоздвигов кинул:
– Эти развратные старые плевательницы затянут все наше белое движение в болото!
– Ошинь великолепно, мой капитан! Ми генералу дадим роту красногвардейцев. Это будет хорошо! – подхватил Гайда; это ведь именно он назвал стариков «развратными плевательницами».
– Прошу, генерал. Прошу! – тащили под руки генерала ефрейтор и капрал.
Пировали на славу, и чего только не было на столах! И фрукты, и закуски, начиная от изумительной волжской белорыбицы, семги, осетрины, паштетов на любой вкус, всевозможных выдержанных вин и отменных коньяков, не говоря о русской водке. Эшелоны Гайды не жили на скудном довольствии: у них всего хватало.
Хорунжий Лебедь с капитаном Ухоздвиговым угощались за одним столом с великим Гайдой.
Капитан Ухоздвигов провозгласил тост за талантливого главнокомандующего Гайду и за его поход на Иркутск и Забайкалье; великий Гайда в свою очередь ответил тостом за кавалера ордена Почетного легиона, с которым они, как братья, единые и неразрывные, и французские офицеры скандировали мсье Кириллу, увековеченному на скрижалях Французской республики:
– Виват! виват! виват!
Ухоздвигов попросил главнокомандующего покровительствовать казачьему хорунжему Ною Лебедю, поскольку среди «старых русских плевательниц» имеются такие военные, как незадачливый генерал Новокрещинов, которые готовы сами себя сожрать, не разбираясь ни в политике, ни в военных вопросах.
– Ни один волос не тронут ваша голова, господин хорунжий, – торжественно заверил Гайда. – Ви будете служить взаимодействии с моим сорок девятым эшелоном под командованием славного подпоручика Борецкого. И если кто из дураков офицеров в Красноярске начнет акция против вас, мой подпоручик даст мне знать, И я буду смотреть, как будет чувствовать себя набитый дурак после моего вмешательства!
– Премного благодарен вам,
Ноя узнал долговязый, розовощекий, в меру упитанный подпоручик Богумил Борецкий, у которого он был в купе императорского вагона в Самаре:
– Ви меня помнить, хорунжий? О, я помнить! Ми буйдем служить рука с рука, – и подпоручик пожал свои пухлые руки, показывая, как они будут служить.
Посидев полчаса в застолье с великим главнокомандующим, преисполненным важности своей исторической миссии по истреблению большевизма, капитан Ухоздвигов поднялся: ему пора на поезд, а с ним покидал пиршество и хорунжий Лебедь.
На прощанье великий Гайда расцеловался с капитаном и сказал ему по-французски, что он с нетерпением будет ждать благоприятных известий от капитана из Омска и особенно полную информацию из Самары о баталиях других чехословацких эшелонов и белой армии на западном фронте и о переговорах с лидерами Комуча.
– Все будет на высшем уровне, мой главнокомандующий! – ответил капитан Ухоздвигов.
Когда прошли поезд Гайды, капитан плюнул, вытер платком губы и лицо, с остервенением сказал:
– Жалею, что мне не придется повесить эту международную сволочь! Сегодня же побывайте у Ковригиных. Непременно! Иначе они утром наделают глупостей. Чего доброго, явятся к Каргаполову.
– Понимаю, Кирилл Иннокентьевич.
Ухоздвигов остановился, и открыв офицерскую сумку, вынул из нее увесистый пакет, связанный шпагатом.
– В этой пачке – десять тысяч пятьсот рублей. Пятьсот ваши; спасибо за выручку. Итак, возьмите свои пятьсот, а десять тысяч передадите Машевскому. Лично, без свидетелей! Мое имя не должно называться при этом.
Ной с трудом засунул пачку в карман брюк – в китель не втиснулась.
– Вас не пугает мое поручение? Не тяжело? – спросил капитан.
Ною действительно было тяжело – еле ноги держали. Теперь уж для него окончательно все стало тайной, и часть этой тайны капитан взвалил на плечи Ноя. Тяни, рыжий, коль сам влез в хомут еще в Петрограде!
– Как не тяжело, Кирилл Иннокентьевич? Я ведь в тайных делах участия не принимал, и к тому не учился.
– Жизнь, голубчик, самая лучшая школа. А вы ее не плохо начали в Петрограде и Гатчине. Только не заболейте страхом,
– Страха на позиции не ведал. А ведь тут не позиция!
– Позиция, голубчик, да еще самая тяжелая! Ну мне пора, Ной Васильевич!
Крепко пожал руку Ною и, круто повернувшись, ушел.
V
Ной некоторое время стоял еще на перроне, глядя вслед капитану, чувствуя себя подавленным и растерянным. Ничего подобного он, конечно, не ожидал в тот день, когда пил с капитаном из одной фляги. А вот как все обернулось! Будто не пачку денег засунул в карман, а бомбу с замедленным взрывателем. Один неосторожный шаг, и она взорвется, разнесет в куски Ноя! Подобные тайны носить, это же все равно, что испытывать крепость веревки собственной шеей: удавит или лопнет веревка?