Конь Рыжий
Шрифт:
«Стал быть, подтянуться мне надо и быть начеку с полковниками и генералами», – обдумывал Ной, успокаиваясь. Одним разом разделался с доносчиками Подшиваловыми – хорошо! И Сазонов, должно, удует из города и глаз не покажет до нового пришествия Христа-спасителя. Вспомнив о Христе, дрогнул: что-то не слышал ни ранним утром, ни вечером колокольных перезвонов! Не может быть, чтоб в двух соборах и одиннадцати церквах служб не было в воскресенье! Или уши заложило от всех переживаньев, господи, прости меня! А ведь и господу богу давно не молился, ни в церкви, ни в соборе
Заметно вечерело, и веяло по улицам освежающей прохладой с севера. Еще не доходя до дома Ковригиных, увидел свет в окнах. Как-то у них? Ворота и калитка были на запоре. Постучался – кобели не взлаяли: унюхали постояльца.
Подбежала Лиза, выглянула в прорезь, радостно залопотала:
– Ой, Ной Васильевич! Слава богу! Живой, живой! Слава богу! А я весь-то день-деньской на коленях стояла перед иконами: молилась, молилась, штоб живым увидеть вас, Ной Васильевич!
Ноя тронула заботливость Лизаветы, но на душе у него было тяжело после пережитого.
– Еще конь у вас? Чей? Ва-аш? Ой, ой! А Вельзевул пришел еще после обеда, да так заиржал! Ажник у меня сердце оборвалось: игде, думаю, Ной Васильевич? Вить какие казни были на Каче! Ой, ой! Василий так перепугамшись прилетел – лица не было. Сказал, што настало у белых время казней, и потому он в доме дня не задержится. Со свекором так-то ругался, так-то ругался из-за сестер! Выдавил из папаши три тышчи деньгами и коней своих взял, шмутки собрал, даже подушки и теплое одеяло – навсегда уехал, навсегда! Собирается бежать кудый-то на Владивосток со своей милашкой, которая живет у него в Николаевке. А потом и свекор до обеда уехамши на сенокос. За Коркину али за Маганск, не сказал. Токо упредил, штоб я сама тут съездила на коне Абдуллы Сафуддиновича за свежей травой для коров и козы и хозяйство соблюдала. А я и так соблюдаю.
– Ох, Лизанька, Лизанька! – вздохнул Ной, расседлывая Воронка. – О Василии не тужи. Не пропадешь. Вельзевула не расседлала?
– Дык ужасть как боюсь иво!
– Ладно.
– А за вас так-то беспокоится Абдулла Сафуддинович! Так-то беспокоится! Сам приходил два раза. Будто какой-то извозчик сказал ему, что вас самого забрали в контрразведку. Абдулла Сафуддинович подсылал туды шустрого мальчонка, штоб он разведал. И тот нарошно забросил мячик в дверь, когда офицеры бегали там, и в дом зашел. Крик слышал, не разобрал. Казак иво плетью стебанул. С того Абдулла Сафуддинович очинно встревожился. Ишшо старуха иво приходила: нет ли вас в доме?
Ной не стал пугать Лизавету: извозчик просто обознался, а он находился на вокзале у командира эшелона.
Расседлал Вельзевула. Седло сойотское положил в пустой ларь, куда хозяин ссыпал овес. Потник, как всегда, взял с собою и, когда вышли из конюшни, попросил Лизавету занести в дом мешок – он не тяжелый, а сам вынул из тайничка пачку пропусков, сунул в карман кителя. Надо спешно пойти к Абдулле Сафуддиновичу, разузнать, как там Селестина Ивановна? Может, перепрятали ее на другую тайную квартиру, тогда все слава богу.
Потник сам занес в свою комнату и сунул под перину,
– Ужинать-то! Ужинать-то! – бегала Лизавета, собирая на стол.
– Скоро подойду. Надо сходить к Абдулле – беспокоятся же!
Головастый, белоголовый Мишенька сидел у стола на ящичке, поставленном на стул, и таким-то осмысленным взглядом посматривал на Ноя, как будто что-то хотел спросить или сказать ему о своей сиротской доле. Ной погладил его по головке, приласкал.
Абдулла Сафуддинович, в жилетке на белую рубаху и тюбетейке, встретил Ноя с не меньшей радостью, чем Лизавета:
– Ай, бай, батыр наш! Батыр наш! Я знал – батыр наш не взять белый шакала! Не взять! Такой батыр, ай, ай! Славный батыр, ай, ай! – И повел Ноя, приговаривая что-то по-татарски, на задний двор к шорной мастерской, где едва виднелся свет из занавешенных окошек.
Дверь была на запоре, Абдулла Сафуддинович постучался:
– Свой, свой, товарища! Токо свой! – торжественно предупредил Абдулла.
Плеснуло пологом света, спугнув сгущающуюся тьму, и Ной лицом к лицу встретился с Артемом. Через его плечо увидел Селестину Ивановну и с нею – тонколицый Машевский и кудрявоголовый Павел Лаврентьевич Яснов, еще кто-то – не стал приглядываться. Человек семь.
Артем у порога схватил Ноя в объятия и поцеловал, а Абдулла Сафуддинович восторженно бормотал:
– Наш батыр – славный батыр! Самый смелый батыр! Большая друг мой!
Селестина поднялась с табуретки и нетвердо пошла навстречу Ною. Он видел, как лицо ее мученически искривилось, задергались губы, из ее черных, широко открытых глаз по щекам покатились слезы. Подняв руки, она медленно положила их на плечи Ноя и зарыдала, уткнувшись лицом ему в китель. Ной поглаживал ее по плечам, успокаивая:
– Слава Христе, живая! Чего теперь? Жить надо, Селестина Ивановна.
Артем что-то шепнул Абдулле Сафуддиновичу, и тот убежал, закрыв дверь. Ной слышал, как скрежетнула железная задвижка.
– Ну, чего так расплакалась, Селестина Ивановна? За ради бога, успокойтесь! – терялся Ной.
Страхи пережитого пленения, долгая и тягчайшая дорога от Туруханска в Красноярск, пытки и надругательства над арестованными в пути следования – все это разом хлынуло из сердца Селестины и отливалось в потоке слез и рыданий.
– Ваня ваш убит, Ной Васильевич! Какой был добрый и славный мальчик! Мы с ним бежали вместе с парохода. Боже, боже мой, что там происходило!
У Ноя захолонуло сердце: сгиб Ваня, братишка, по девятнадцатому году… О, господи! Спаси мя! Дальчевского надо шлепнуть – непременно и безотлагательно! За кровь брата, за всех убитых в Туруханске и замученных по пути следования – смертную казнь серому гаду!
– И то сполню! – басом вывернул Ной. – Я Дальчевскому такую казнь устрою! За Гатчину, за все его подлые дела, какие они готовили мне сегодня в контрразведке, выворачивая нутро!