Конь Рыжий
Шрифт:
Бормоча молитву, размашисто крестясь, обошел вокруг полыньи и подался льдом дальше.
С реки свернул к излучине правого, крутого, берега, где не так жестоко драл свирепый ветер. Нет, он не жаловался на мороз, как будто и в самом деле не чувствовал ни холода, ни пронизывающего ветра. Его лапы до того покраснели, будто кровь выступила сквозь кожу, морда – краснее кирпича. Алевтина Карповна едва поспевала за ним.
– Куда же мы идем? – спросила. – У нас в доме такое горе!.. Хозяйку надо утешить. И вас прошу к нам в этот скорбный час.
– И смерть,
– Юскова фамилия ее, Ефимия Юскова. Однофамилица моего хозяина, Елизара Елизаровича.
– О, господи! Да сколь годов ей?
– Сто тринадцать, будто.
– О, господи! Продли мне век до годов сей старухи, и я прозрею в святости твоей, господи!
– Она давно из ума выжила. Несет всякое. – А глаза хитрые, молоком вскипают, и видит то пророк, уминая под собою снег. – Разве вы Евлашенька, как она вас назвала?
– Евлампием был в общине батюшки свово, – признался пророк с тяжким вздохом. – Евлампием был, службу тяжкую правил, за что и повязан был царской властью: на двадцать лет в каторгу упекли. Али не слыхала про Усинскую общину?
Алевтина Карповна ушам своим не верила. Так вот кто он такой! Про Усинскую общину до сей поры быль и небыль сказывают. Еще давно глубоко в Саянах открыто было тайное поселение раскольников. Вся власть в общине принадлежала святому Емануилу с его тремя сынами. Они вершили суд и расправу над отступниками от «осинников».
Заведено было так: ни одна из девиц не могла выйти замуж, не переспав с Емануилом в особой исповедальне. Однако нашлась отчаянная – имя ее не называли в газетах – бежала из Усинска тайгою, едва не погибла, но вышла на казачью станицу Таштып, и открыла станичному атаману про все злодеяния святого Емануила в Усинске. Девицу доставили в город, снарядили казачий отряд, отыскали поселение раскольников, нашли «смертный лог», в котором «лобанили» еретиков, собрали около сотни черепов с проломанными лобными костями, арестовали святого и всех его подручных и потом судили. Святого приговорили на вечную каторгу. Один из его сынов – Евлампий… пророк Моисей.
– У Юскова проживаешь, сестра? Атаман шлет ему поклон, да пусть готовит встречу войску.
– Скорее бы они пришли!
– Не так торопко. Пашеничку ждать будем.
– Как это понять?
– Поймешь!
– Вам же холодно в одной рубахе! Пойдемте, – а сама с любопытством игриво воззрилась на бородатое чудище; не выдержав напора нечистых глаз, тряхнул огненной головой:
– Ох, ввела во искушение!
– Ну, что вы! Что вы! – попятилась Алевтина Карповна. – Пойдемте! Вы же окоченеете в одной рубахе. Мне и в шубе холодно.
– Не холодно, гляди! Сейчас жарко будет, – гудящим, сдавленным басом ответил пророк и, воткнув свою толстую палку в снег, облапил дородную Алевтину Карповну, да бородищей
– С ума сошли! Кричать буду!
– Кого кричать? Обратись! – отвечал пророк, уминая сугроб под крутым яром. От тяжести двух тел оледеневшая корка сугроба не выдержала, и они оказались в белом гробу.
Это был самый длинный час в ее постылой жизни вечной полюбовницы. «О, боже, спаси меня!» Но бога не было – она не знала и не помнила ни бога, ни черта, воспитанница купца Пашина, которого обокрала по наущению золотопромышленника Иваницкого, сколько рук хватало ее белое, холеное тело, сколько раз она подсчитывала потом прибавку к собственному капиталу, а тут – за что? Задарма? Чудовище, пещерный дикарь!
– Сподобилась, господи, пашеничная. Приобщу. Приобщу ко кресту праведному.
– Будь ты проклят, дьявол! – кусала себе губы Алевтина Карповна. Страх и бессилье закупорили горло; на лицо сыпался снег, и слезы, смешиваясь с тающим снегом, текли по щекам, приторно-чесночный запах будто проникал во все поры ее тела.
– Поплачь маненько. Полегчает.
– Будь ты проклят! Насильник!
– Замкни чесало!
– Чудовище!
Он вытаращил на нее глаза:
– Гляди, барыня! Шутейки свои забудь. Про меня в скиту говаривали: хто хоть раз с Моисеем шутку сыграет, вдругорядь, господи помилуй, на небеси преставится. Цалуй хрест, коль сподобилась. Обратилась. Дюжая ты, слава Христе, Ой, дюжая. Хрест поцалуешь и – ступай.
– Будь ты проклят вместе со своим осиновым крестом. Будь ты…
Он ударил ее по мокрым губам – головой в снег сунулась.
– Не кощунствуй на пророка, тварь.
– Боже, боже! Да что это такое? – В горле у нее закипели слезы. Это же сумасшедший!..
Он опять поднес к ее губам крест:
– С пророком ли ты пребываешь, барыня? Не вводи меня в соблазн пролития крови.
– Не пророк ты! Каторжник, каторжник! – взревела барыня.
– Баба! – грозно гаркнул пророк. – Не зуди больно. Не шараборься по гладкой стене – не вскочишь на небеси, не сдвигнешь гору, коль веры нету. Уверуй допрежь. Обратилась – держи тайну сю. Ежли бы я был Евлампием – да в родственном Усинске – не жила бы за срамное суесловие – в геенну вверг бы. Погрязла. Ой, погрязла. Цалуй троекратно.
Поцеловала троекратно…
Обратилась.
Брела домой, согнувшись коромыслом, и слезы застилали глаза. Плакала, плакала, не видя ни берегов Амыла, не чувствуя ледяного дыхания хиуза.
Не успела дойти до дома Юсковых, как по большаку навстречу вылетел пророк на грудастом рыжем жеребце.
– В Минусинск поспешаю! – крикнул, скаля белые зубы. – Жди, пашеничная, возвернусь с войском. Моленье будет, пашеничная!
И лихо умчался.
VII