Конь с розовой гривой

Астафьев Виктор Петрович

Но Мишка смотрит на меня, стоя на доске, по которой я уже прополз, и никак невозможно ему возражать.

Я ползу по доске. Она кажется мне горячей. Под доской трещит и прогибается лёд.

– Гусоньки, гусоньки… – шепчу я, глядя на сбившихся в кучу гусей, которые отплыли к противоположному краю полыньи и встревоженно, с недоумением погагакивают. – Гусоньки, гусоньки… – умоляю их, зову и не могу дальше ползти – страшно. А лёд с тонким перезвоном оседает под доской, и беленькие молнии со щёлком и дзиком мечутся по нему. – Гусоньки, гусоньки! – плачу я и маню их пальцем, рукой, глазами.

А

они по-прежнему толпятся в противоположной стороне и, вытянув шеи, глядят на меня.

Вдруг я почувствовал, что возле моего бока что-то зашуршало, и я обмер – подумал, что лёд вовсе обломился, и уцепился за доску.

– Держи, держи доску! – слышу я тугой, взволнованный шёпот Мишки и, не оборачиваясь, нащупываю доску. Она ползёт по гладкому льду легко, и я почему-то думаю, как, наверное, хорошо и бесконечно долго летели бы каменные плиточки по такому вот гладенькому, без единой морщинки, льду.

Доска доползла до воды, чуть прогнула ледок, раскрошила закраек. Я держу кончиками онемевших пальцев доску и опять зову, умоляю:

– Гусоньки, гусоньки, миленькие…

Мать-гусыня поглядела на меня и, недоверчиво гагакая, поплыла к доске. Всё семейство двинулось за ней. Возле доски мать развернулась, и я увидел, как быстро заработали её яркие, будто огонь, лапы.

– Ну, вылезай, вылезай! – нетерпеливо закричали сзади меня ребятишки.

– Ша! Мелочь! – гаркнул Мишка, и ребята покорно замолкли.

Гусыня, напуганная криками, отпрянула, а потом, успокоившись, повернулась грудью по течению, поплыла быстро-быстро и выскочила на доску. Чуть проковыляла до края и приказала: «Делать так же!»

– Ах ты умница, ах ты умница!.. – шептал я.

Гуси так же стремительно заплывали на доску и ковыляли по ней, а я отползал назад, дальше от чёрной, жуткой полыньи и манил:

– Гусоньки, гусоньки!..

А потом, уже на крепком льду, схватил тяжёлую гусыню на руки, зарылся носом в тугое, холодное её перо.

Ребята подобрали остальных гусей, и мы помчались в деревню.

– Не забудьте покормить их! – кричал вслед нам Мишка. – Да в тепло их, в тепло! Намёрзлись, сердечные…

Я припёр домой гусыню, а остальных гусей ребята растащили по своим домам. Бабушка, узнавши, где я был и как гусыню добыл, чуть было ума не решилась и говорила, что Мишке Коршукову она задаст баню. Гусыня орала на всю избу, клевалась и ничего не желала есть. Бабушка выгнала её во двор, заперла в стайку. Но гусыня и там орала на всю деревню, орала до тех пор, пока не отнесли её в другой дом и не собрали к ней всех гусей. Тогда гусыня успокоилась и поела.

С тех пор в нашей деревне появились гуси. И сейчас по улице важно ковыляют, а то плещутся с утра до вечера в Енисее правнуки и праправнуки той храброй и умной матери-гусыни, которую мы спасли от смерти.

Запах сена

По сено собираются с вечера. Дедушка и дядя Коля, или Кольча-младший, как его зовут в семье, проверяют сбрую, стучат топорами по саням, что-то

там подвязывают, подтёсывают, прикручивают. Алёшка и я крутимся во дворе. Мы чего-нибудь подаём, поддерживаем, а больше находимся не у дел – глазеем. На нас цыкают, прогоняют с холода домой, но мы не уходим, потому что уходить никак нельзя.

У нас одна лошадь, саней же подготавливается трое. Старые сани вытащили из-под навеса. К ним пристыла серая летняя пыль. Скоробились сыромятные завёртки, порыжели полозья. Вот эти-то сани и колотят обухом, проверяют и подлаживают. Всё ясно – ещё две лошади будут. Их возьмут у соседей или у родственников.

Мы ждём. Вот Кольча-младший взял две оброти – так у нас называют узды, – закинул их на плечо, высморкался, вытер пальцы о загнутые катанки и пошёл со двора.

Мы за ним. Кольча-младший нас не прогоняет, но и не приглашает. Он идёт по улице, насвистывает. Концы холщовой опояски, выпущенные для форса, болтаются у него по бокам, шапка на левом ухе, чуб на правом. Хороший человек Кольча-младший, он не прогонит нас домой. Кольчей-младшим его зовут оттого, что у бабушки и дедушки было столько детей, что всем, видно, разных имён не хватило, потому и есть у нас Кольча-старший, а этот вот Кольча-младший.

Сейчас в семье остался только он да мы с Алёшкой. Мы оба сироты. У меня нет матери. У Алёшки – отца. Алёшка в нашей семье особый человек – он глухонемой.

Говорят, он чего-то испугался, что ли, и онемел, хотя бабушка точно помнила, как он уже лопотал «мама, папа». Алёшку все жалеют, а я его люблю, и мы с ним дерёмся. Сильный он и злой. Мы то играем, то дерёмся. Бабушка разнимает нас, и мне даёт затрещину, а Алёшке только пальцем грозит. Никто не трогает Алёшку, кроме меня, потому что он и без того «Богом обиженный». Но мне на это наплевать.

Поддаст мне Алёшка, и я ему поддам, потому что никакой разницы между собой и им я не вижу. Мы спим вместе, едим вместе, играем вместе и вот за конями идём вместе.

Коней этих, Лысуху и Гнедого, младший Кольча выводит со двора старшего Кольчи. Мы ждём у ворот. Кольча-младший даёт мне Лысуху. Я подвожу её к заплоту, взбираюсь на него и уж оттуда, сверху, ныряю брюхом на выгнутую широкую спину Лысухи. Она поводит левым ухом, недовольно косит на меня глазом и норовит поймать зубами за подшитый катанок. Я отдёргиваю ногу: шалишь, кобыла, не тут-то было.

Алёшка трусит впереди меня на Гнедке и хохочет-заливается – весело дурачку! Мы спускаемся по крутояру на Енисей. Кони скользят на облитой, заледенелой дороге, скрежещут подковами. Алёшка перестаёт повизгивать и хохотать. Кольча-младший показывает ему, чтоб он схватился за гриву Гнедка.

Лошади сами идут к длинной проруби, огороженной ёлками и пихтами. Енисей в огромных, сверкающих от мороза торосах. Самые высокие торосы на середине Енисея. Там лёд мчит так уж мчит, когда встаёт река. Забереги гладкие, ровно зализанные снежной позёмкой. Прорубь на широкой заторошенной реке – как живой островок, и к ней весело идут кони.