Конь с розовой гривой
Шрифт:
Прорубь, к которой мы подъехали, кругом занесена снегом. За ёлками и сугробами тёмная широкая щель. В ней клубится, бурлит тёмная вода. Что-то ворочается там, подо льдом. Лошади широко расставляют передние ноги, осторожно подходят к проруби. Я не дышу. А ну как Лысуха ухнет туда, в эту тёмную воду?! Конечно, Лысуха не пролезет в такую щель, но я-то запросто…
Лысуха пьёт, и Гнедко пьёт. У Алёшки испуганное лицо, и он уже, как видно, не рад, что пошёл за конями. И я не рад. А Кольча-младший держит обеих лошадей за оброти и протяжно, медленно посвистывает, и под этот свист Лысуха и Гнедко тянут, тянут воду. Вот они
Лошади ещё раз ткнулись мордами в прорубь и ровно бы с сожалением отвернулись.
Вот теперь-то наступило самое главное! Страшная прорубь осталась позади, и Кольча-младший, отломив ветку от ёлки, хлещет по заду Лысуху и Гнедка. Лошади берут в рысь. Нас с Алёшкой закидывает, и мы с трудом удерживаемся на конях. Мы скачем, испуганно ухватившись за гривы и оброти, а потом уж гарцуем смело, как будто балуясь. Ребятишки катаются на Енисее и завидуют нам. Некоторые даже бегут следом и кричат разные слова. А мы скачем, а мы скачем! Ещё до дому далеко, ещё только в переулок въехали, а я уж кричу что есть мочи:
– Деда, открывай ворота!
Алёшка тоже что-то кричит по-своему.
Дед распахивает ворота и машет, чтобы мы пригнулись, иначе сшибёт матицей ворот. К великому нашему удовольствию, лошади на рыси вбегают во двор, и тут мы получаем полную плату за все радости. Гнедко останавливается, за ним Лысуха, и сначала я, а потом и Алёшка летим через головы лошадей в снег и барахтаемся там, ослеплённые, задохнувшиеся. И пока выбираемся из сугроба, дед с ухмылкой уводит лошадей в тёплый двор. Кольча-младший запирает ворота и хохочет. Бабушка, глядя в чуть оттаявшее кухонное окно, тоже беззвучно трясёт головой. И мы начинаем похохатывать, будто и нам весело.
В конюшне раздаётся визг, стук – это Лысуха устраивается, лягает нашего смирного коня с грозным именем Ястреб.
Кольча-младший кричит:
– Я те, волчица ободранная!
И Лысуха усмиряется.
Дед ещё раз обходит сани, у которых связанные перетягой оглобли целятся в небо, пинает по завёрткам, бросает в одни сани вилы деревянные и железные, грабли, привязывает бастриги и в передок других саней вставляет звонкий топор, который я недавно лизнул и оставил на нем лафтак языка. Теперь уж лизать не буду.
Всё. Надо идти в избу. Кольча-младший обметает голиком катанки, ещё раз сморкается на сторону, и дед делает то же, а мы уже следом всё повторяем.
Ужинают сегодня рано и спать ложатся тоже рано. Нам спать ещё не хочется, но мы послушно лезем на печь. Я в который раз напоминаю:
– Не забудешь, дедушка?
– Не-е, – гудит он снизу.
Дед самый надёжный человек в этом доме. Он-то уж не обманет. Раз обещал взять по сено, значит, возьмёт.
Тихо в доме, только слышно, как ворочается на скрипучей деревянной кровати бабушка, которую донимают болезни. В горнице покуривает да покашливает Кольча-младший, не привыкший так рано ложиться, потому что по вечёркам бегает и домой приходит с петухами.
– Баб! – зову я.
Бабушка не откликается, но я-то слышу, что она не спит.
– Баб!
– Ну какого тебе дьявола?
– Ты катанки сушить положила в печку?
– Положила, положила, спи!
– И Алёшкины тоже?
– И Алёшкины. Спи!
Опять
– Баб!
Никакого ответа.
– Ба-аб!
– Я вот встану, я вот подымуся!..
– А ты варежки-то зашила?
– Утресь зашью, спите!
Алёшка не дышит, вникает в разговор и, хоть ничего услышать не может, всё же понимает, что я беспокоюсь о завтрашней поездке по сено. Он обнимает меня и давит мою шею крепко-крепко. Это он благодарит меня за все тревоги и хлопоты. И я не отталкиваю его. Если бы у него был язык, он сказал бы, а так – обнимает, жмёт, и всё тоже понятно. Но вот Алёшка глубоко вздохнул, и руки его разнялись, ослабели. Уснул Алёшка. Намаялся, набегался и уснул. А я ещё ворочаюсь, шуршу лучиной, подкладываю под подушку старые дедовы катанки, чтобы выше было, удобнее, и бабушка снова приглушённым шёпотом грозится:
– Ты будешь спать, окаянный!
Я затихаю. Думаю о Лысухе, о тёмной проруби. В глазах начинают мелькать ёлки, пихты – это дорога меж торосов по Енисею, это мы уже едем по сено, и кони трусят, пофыркивают, и сани скрипят мёрзлыми завёртками, и полозья повизгивают, и напевает что-то Кольча-младший. И всё бежит, бежит зимник по Енисею, потом по лесу, с горы на гору, с горы на гору.
По сено у нас ездят далеко. Покосов возле села нет. Наше село на самом берегу Енисея, среди увалов и скал. Покосы на Фокинской речке, на Малой и Большой Слизнёвке. А наш покос на Манской речке. Манская речка впадает в реку Ману, Мана в Енисей. Мы летом были с Алёшкой на покосе, ловили хариусов в речке, гребли сено, купались. Зимой мы на покосе никогда не были. Далеко и морозно. Какой он, покос, зимою? Кто там живёт? Зайцы живут. Лисы живут. И медведи живут. Они караулят наше сено и не пускают к нему диких коз. Если козы съедят зарод, что тогда останется корове? Но медведь их не пускает к зароду. Да и увезём мы сено. Сложим на сани в большой-большой воз, до неба, и увезём. Я буду сидеть на самом высоком возу, и Алёшка тоже. А дедушка и Кольча-младший будут идти сзади, курить, на лошадей покрикивать.
Мы едем по сено. Едем, едем, едем…
Бр-р-рам! – повалился я с воза, подскочил и головой об потолок – аж искры из глаз сыпанули.
Никакого воза нет.
Я на печке. Алёшка спит. Бабушка на кухне – по-деревенски в кутье – уронила пустую подойницу и ругает кошку. Всегда кошка во всём виновата.
Я с печи долой. Заглянул в горницу – кровать Кольчи-младшего накинута одеялом. Я на полати – деда нету. Глянул на вешалку – дох нету. И понял всё. И запел…
Бабушка занимается своими делами, гремит кринками и не слышит. Я прибавляю голосу. Никакого толку. Я лезу на печку и сердито толкаю Алёшку. Он с минуту бестолково смотрит на меня.
– Ме-ме-ме! – дразню я его, будто он виноват в том, что мы проспали.
И тогда Алёшка тоже ударяется в голос. А ревёт он протяжно, как бык: «Бу-бу-бу-у!»
– И-и, я вот вам поору! – наконец не выдерживает бабушка. – Ишь чего удумали! По сено ехать! Сопли-то к полозьям приморозите, кто отдирать будет?
– А зачем тогда сулили-и-и-и?
Алёшка тянет: «Бу-у-у-у!» – разговаривать-то он не умеет, поддерживает меня только рёвом. Бабушка снова не обращает на нас внимания. А у нас уж слёзы кончаются. Алёшкино «бу-у-у» звучит уже еле-еле.