Конь в малине

Романецкий Николай Михайлович

8 августа

Помылся в баньке, погрел косточки. Заодно с Пашкой Раскатовым побазарил, пока Вадька опять телок осеменял.

Выложил Пахевичу наши предложения, тот было на дыбы. Я – на своем стою. Пошел цап-царапыч – кто кого!

– Я, – говорит, – сгною тебя, Виталик.

– Сгноишь, – соглашаюсь. – Да только будет тебе от этого сплошное моральное удовлетворение. А так тридцать три с третью процента в бабках. И о «рубашке» подумай! В карты зарабатывать

одному из главных питерских ментов не предлагаю. А на бирже через подставных лиц можешь и поиграть. Только для «рубашки» нужны мне три волоска с твоей буйной шевелюры.

Похрюкал он, похмыкал.

– Чертовщину, – говорит, – придумал. Не хватает только могил полуночных и черепов со светящимися дырами вместо глаз!

Короче, волосы я ему срезал. В пенофоровый пакетик положил и спрятал.

И тут ему много знать захотелось.

– Слушай, – говорит, – а где ты эти «рубашки» достаешь?

– Тебе, – отвечаю, – не все равно? Будет какой криминал, к тебе обращусь. Прикроешь, небось?

– Прикрою, – говорит. – За семнадцать и две трети процента.

Вот козел в погонах!

На том и порешили. «Рубашку» я ему через неделю обещал. Дабы не думал, мент поганый, что я перед ним на задних лапках ходить буду!

Потом Вадик розовенький прибежал. Начал ныть: дай, Виталик, типа, отыграться.

Я подмигнул Пахевичу и согласился.

Сели, и начался спектакль. Ограничились теми же полутора часами. Время от времени я перезаказывал и влетал на безлапье. Вадька хорохорился и потирал ручонки. Через полтора часа я проигрался в дым. Тридцать восемь с копейками Вадику и пятеру с полтиной ментяре. Золотое правило – нельзя человека постоянно без штанов оставлять. Иначе он с тобой играть не будет.

Закончилась наша банька групповухой.

9 августа

Утром я отдал пакетики с волосами Альбине.

– Зачем они, – говорю, – тебе?

– Пригодятся, – отвечает. – Ведь я кто? Колдуй, баба, колдуй, дед, сорок сбоку, ваших нет!

Поржали, и она опять за свое.

– Пора, – говорит, – Виталенька, Савицкой позвонить. А то найдется другой утешитель!

Видно, меня перекосило.

– Опять, – говорит, – двадцать пять за рыбу деньги? Ты ведь обещал!

Звякнул я Савицкой, стрелку забил. Только от кабака она на этот раз отказалась.

– Давайте, – говорит, – Виталий Сергеевич, сегодня просто погуляем.

Погуляем так погуляем…

Решил я ее свозить в тот лесок, возле Тарховки, где болт семигранный на полянке стоит. Клинику Наташке оставил, поехал пораньше, чтобы засветло.

Сегодня Катя была без парика. Не знаю, что она там в зеркале видит, когда черный парик надевает, но в блондинках ей гораздо круче.

Поздоровались.

– А почему бы, – говорю, – нам с вами, Екатерина Евгеньевна, по лесу не прогуляться? Грибов, правда, не обещаю, но сосновый аромат – в полный рост!

Согласилась.

Сели

в машину, покатили. Когда на обочине остановились, она вдруг прямая вся стала, будто в позвоночник лом загнали. Вышла из машины, покачнулась.

Я – под руку.

– Вам, – говорю, – плохо?

– Нет-нет, – шепчет, – все в порядке.

Повел ее через дорогу – идет, едва не спотыкаясь. Я ее под локоток покрепче. Привел к памятнику, показал болт семигранный.

Она печально так на меня посмотрела.

– Вы знаете, – говорит, – мы с мужем сюда часто приезжали, когда студентами были. Он Стругацких очень любил… Господи ты боже мой!

И вдруг в рев. Уткнулась мне в лацкан пиджака и гвоздичку мою в петличке поливает, да так, что того и гляди – кустик вырастет.

Тут мне хреново стало до самых печенок. Это ведь она не просто пиздрики разводит, это она мужа своего оплакивает. Я аж зубами скрипнул. Сдохни сейчас – меня так оплакивать некому. Альбина рыдать не будет. Губы станет кусать, рвать и метать станет – за то, что не вовремя ушел. Но рыдать – ни в коем разе. Не та порода!!!

Хотя, за это я ее и люблю. Возьмись Альбина обливаться слезами у меня на груди, да я бы ее… тут же за ворота отправил. Мы – медицина, у нас вместо нервов канаты стальные!..

Отплакалась Катя. Взглянула на меня благодарно.

– Спасибо, – говорит, – Виталий Сергеевич, я сейчас с Вадимом будто попрощалась наконец.

– А он что, – спрашиваю осторожно, – умер?

– Да, – отвечает. – Умер.

И вдруг просветлела вся, типа, ее солнцем облило.

Хороша все-таки, сучка!.. Тьфу ты, господи, будто и слов других не знаю! Сучка, телка, шлюха… Есть, правда, из них одна – девочка моя…

Катя подняла голову, глаза распахнула, типа, сосны и небо в первый раз увидела.

– Вы правы, – говорит, – Виталий Сергеевич. Нужно жить дальше. Как я вам благодарна!.. Вы ведь в ресторан хотели? Теперь я согласна, теперь мне самое место – в ресторане!

– А прежде, – спрашиваю, – где?

Она рукой по резьбе болта провела, пыль стерла.

– А прежде, – говорит, – на кладбище.

Меня чуть не скрючило. Ведь я ее на это кладбище едва не загнал!..

Вышли из лесу. Брякнулись в тачку. Я радио включил, нашел музычку повеселее. Чтоб кладбищенский дух от себя отбить.

Дальше все было как в прошлый раз: мясцо, винцо, плясцо, благодарности. А на сладкое – те же извинения у крылечка.

И я отвалил к родным пенатам.

Сегодня она наверняка не рыдала на вдовьей кровати. Но я по дороге к дому чувствовал себя распоследним козлом. И решение принял окончательное.

10 августа

После получасовой разборки с Альбиной от моего окончательного решения остались пепел да сажа.

Так думает Альбина. И пусть думает. Чтоб охладить мою девочку, перевел разговор на другую колею.