Конь в пальто
Шрифт:
Телефон ожил. Один звонок, второй, третий. Не утруждая себя «аллоканиями», Лена сказала поднесенной к губам трубке:
– Извини, что оторвала.
Секундное замешательство, потом фальшиво-недоуменный Женькин голос:
– Не понял. От чего оторвала? Бред какой-то…
– Не от чего, а от кого, – поправила Лена. – Ты развлекайся, не обращай внимания. Я больше не буду беспокоить тебя звонками!
– Кто развлекается? Я вообще уже спать лег.
– Да-а-а? – изумилась Лена. – А кто же тогда мне звонит?
– Ну… – Женька помялся, но нашелся довольно быстро: – Спать-то я лег, а уснуть не могу.
– Понятно, –
– Слушай, Ленка…
– Нет, это ты слушай! Свою музыку! Со своей блядью! А потом спи спокойно, дорогой товарищ. Оба спите. Вечным сном!
– Лен…
Не дав ему договорить, она бросила трубку. Пусть придет в себя и начнет все сначала. Пусть даже врет, но только очень убедительно, чтобы она смогла поверить.
Трижды считала Лена до ста, упрямо сидя в прихожей возле телефона. Трижды подносил Жека руку к трубке и всякий раз отдергивал ее, словно обжегшись. В конце концов плюнул, успокоив совесть поговоркой про утро, которое мудренее…
А зря. Потому что в нескольких километрах от него, гневно сузив сухие глаза, бушевала Лена, и не было силы, которая могла бы усмирить эту ревнивую стихию. Вихрем промчалась в ванную, ураганом – в комнату. Как листья под шквальным ветром, слетели с нее уютные домашние одежки, а один сброшенный тапочек даже угодил в аквариум, породив панику среди рыбьей мелюзги. Взвились в воздухе колготки, юбка, блузка и прочие тряпочки, наэлектризованные яростью хозяйки. Ее обиде было тесно в четырех стенах, и она должна была выплеснуться наружу.
Встревоженная мать, вынырнув из спальни, догнала Лену в прихожей:
– Ты куда это, на ночь глядя?
– К подружке, – ответила она, вспомнив трудную молодость. – Возможно, заночую у нее.
Осуждающе тараща сонные глаза, мать попыталась устроить семейную пресс-конференцию:
– Леночка, а как же Аня?
– Но она же спит? Спит. И Женечка спит. Ты тоже. Прямо сонное царство какое-то!
– Доченька! Отец вернется – будет недоволен.
– Передай ему, что мне тоже не нравятся его ночные дежурства!
Хлопнув дверью, она процокала каблуками по лестнице. Ленкина мать зевнула со вздохом пополам и поплелась в спальню, чтобы там мысленно завершить незаконченный разговор.
А Лена, вырвавшись на ночную улицу, тормознула первого же извозчика и, не поинтересовавшись ценой, назвала конечный пункт следования. Она спешила к Олежке, двоюродному брату Жеки. Ей было очень больно, и казалось, что полегчает, если больно станет всем.
Светловолосый херувимчик Олежка был давно влюблен в нее – ближе Олежки у мужа никого не было. Его старые друзья-товарищи поуезжали, поумирали, поисчезали, а новыми он так и не обзавелся. Лишь Олежка, как прежде, заглядывал старшему брату в рот. Друзья не разлей вода?
А бывают ли на свете друзья не разлучи женщина?
3
Трудно сказать, были ли Олежка и Жека настоящими друзьями. Настоящими братьями – нет, это совершенно определенно. Но ведь и самые родные братья не бывают настолько близкими, насколько близкими могут быть братья двоюродные. Олежке и Жеке никогда не приходилось бороться за родительскую любовь, выяснять отношения или отстаивать старшинство.
В детстве
Он все знал, все умел, никого и ничего не боялся. Он был мессией, а Олежка – апостолом. Эти взаимоотношения сохранялись между двоюродными братьями достаточно долго, чтобы казаться незыблемыми.
До самого призыва в доблестные ряды Советской Армии Жека никогда не исчезал из Олежкиной жизни надолго. Ему, как и любому почти взрослому парню, льстило преданное обожание младшего. В обществе Олежки можно было чувствовать себя большим, сильным, умным. В компании сверстников это приходилось доказывать словом и делом. Не то чтобы у Жеки это не получалось, но он предпочитал быть котом, который гуляет сам по себе. В своре сверстников ему было скучно даже в роли вожака. А с Олежкой все было по-другому. О его существовании можно было забыть, а можно – вспомнить. В зависимости от настроения.
Однажды он вспомнил – завернул к братишке вечерком и застал его с распухшими губами и носом.
– Дрался?
– Нет, не дрался. Били.
– Ну-ка, ну-ка! Расскажи, интересно!
Пытаясь бодриться, Олежка поведал про ненавистного Катигроба, грозу школы, донимающего всех ежедневными поборами… У Олежки не нашлось требуемой мелочи, вот и схлопотал. Жека отреагировал на трагическое повествование совершенно невозмутимо. Вместо того, чтобы кинуться заступаться или хотя бы сочувственно вздыхать, он погнал Олежку на поиски свинца и песка.
– Зачем?
– Узнаешь.
– Как же я в таком виде? Засмеют…
– Уже засмеяли, – отрезал Жека. – Топай. И прихвати пустую консервную банку.
Через час он положил на Олежкину ладонь еще горячий свинцовый брикетик и дал устную инструкцию по его эксплуатации:
– Сунешь в спичечный коробок, чтобы пальцы не переломать. Подойдешь к этому Вертопраху…
– Катигробу. У него фамилия такая…
– Какая разница… Пусть Катигроб. Подойдешь первым и без всяких слов заедешь ему свинчаткой по роже. При всех.
Олежка заволновался:
– Ты не знаешь Катигроба! Он, знаешь, какой? Он меня с грязью смешает! – Олежка чуть не плакал, но сочувствия так и не дождался.
Скучно глядя на потолок, Жека посоветовал:
– Тогда свинчатку подари ему. С наилучшими пожеланиями и поцелуем… В жопу!
Произнеся эти слова, Жека ушел, хлопнув дверью. Олежка не спал всю ночь, а утром пошел и свернул Катигробу челюсть. Сначала ему действительно здорово досталось, но потом он повторил, и от него отвязались. А несколько лет спустя Жека, с изувеченным до неузнаваемости лицом, валялся на диване, уткнувшись в стену, как когда-то Олежка. Побои были серьезнее, но сама ситуация – вполне узнаваемая. Жека ничего не объяснял, а Олежка ничего не спрашивал. Он просто смотался домой и вернулся со свинцовым брикетом, чтобы вложить его в вялую руку брата: