Конан и Время жалящих стрел
Шрифт:
– Ступай прочь с моих глаз, Мелани, – отчеканил правитель. – Я даю тебе три седмицы, чтобы одуматься. Поезжай в Шамар, если так хочешь этого, взгляни в последний раз на провинцию, которой вскоре лишишься. Навести мужа, который никогда не сумеет дать тебе того, что необходимо моей дочери для счастья… Посмотри на все это. Поразмысли. И возвращайся ко мне. Это мое последнее слово.
Тяжелым шагом король двинулся к выходу. Стены малой приемной разом сузились, нависая над девушкой, точно своды пещеры, в любой миг угрожая раздавить ее. У самых дверей Хаген обернулся. Долгим сумрачным взором
Своенравную. Надменную. Любимую.
– Я буду ждать тебя, Мелани, – сказал он ей на прощание. – Помни, я буду ждать…
Должно быть, он и впрямь любил ее. Ловя отголоски давних страстей, бушевавших когда-то в этих самых покоях, Марна могла думать об этом без гнева и пристрастия.
Он был ее отцом и любил ее.
Она убила его, чтобы не дать погубить своего ребенка.
О, она знала Хагена лучше, чем кто-либо из живущих. Лучше, чем мать, которую он свел в могилу своим равнодушием и жестокостью, хотя та боготворила самую землю, по которой ступал ее венценосный супруг. Лучше, чем Серьен, подлиза и ябедник, дрожавший, когда тень отца падала на него. И уж конечно, лучше чем Вилер, видевший в короле лишь героя, лишенного человеческих слабостей и недостатков, мифическую фигуру, наподобие Кулла, которому он так стремился подражать.
Когда бы они знали то, что известно было ей…
Хаген был великим королем – но и чудовищем. Держава была его единственным божеством, он жил лишь ею, и все мысли и чувства правителя были об Аквилонии.
Она для него была высшей милостью и наградой. Она заменяла мать, супругу и дочь.
Но во всем, что касалось страстей человеческих, король был слеп, неукротим и жесток, точно бык на арене, раздразненный зингарскими пикадорами. Если случалось ему пожелать чего бы то ни было, он шел к цели напролом, не считаясь ни с законом, ни с моралью, ни с чувствами ближних.
Никакая преграда не останавливала его.
Мелани, единственная из детей Хагена, была в этом похожа на него. Лишь она осмеливалась дать отцу отпор. Ей одной удавалось добиться от него всего, чего она могла бы пожелать. Братья шутили, что сестра их – ведьма, околдовавшая короля, так что он готов исполнить любую ее волю.
Они были недалеки от истины.
Настояниями дочери, правитель Аквилонии разделил свою державу на три вотчины, в каждой из которых поставил наместником одного из детей; каждому было обещано, что это лишь временно, и после смерти короля тот, кто покажет себя наиболее достойным, унаследует Рубиновый Трон.
Так Мелани достался Шамар.
Конечно, отец не во всем уступал ей. Он изгнал пуантенского наследника, едва заметил, что между юношей и Мелани зародились нежные чувства: правитель ни с кем не желал делить любовь дочери. Потому и супруга он ей избрал такого, что не мог даровать ей счастье материнства.
Королю невыносима была мысль, что ребенок может стать для Мелани дороже родителя.
Она терпела все. Терпела куда больше, чем мыслимо было терпеть женщине, и такое, что вызвало бы трепет ужаса, доведись кому узнать об этом. Но ей эта ноша была не в тягость – вплоть до того рокового дня.
До того дня, как Мелани узнала, что в чреве ее зреет новая жизнь,
Тогда она поняла, что не в силах больше терпеть.
Однако отъезд из Тарантии ничего не решил. Она слишком хорошо знала Хагена, чтобы поверить в его смирение. О, он мог говорить ей все, что угодно, усыплять ласковыми речами, как он один умел это делать – но в душе она знала.
Король не найдет покоя, пока не вернет ее.
Удар мог настигнуть ее внезапно, так, что никто и никогда не сумеет доискаться, откуда он исходил. Неведомая рука подсыпет щепотку порошка без цвета и запаха в питье или в еду королевы. Или придворный маг наложит заклятье… У нее был лишь один ребенок. А способов заставить ее потерять его – тысячи.
Битва была заранее проиграна.
Король не желал, чтобы у дочери его появился наследник, значит, он найдет возможность уничтожить младенца. Даже если ей удастся выносить дитя, жизнь его будет в постоянной опасности.
У нее была единственная возможность помешать этому. Поразить руку, несущую смерть.
Сперва эта мысль была лишь порождением гнева и страха, никакого реального намерения не стояло за ней. Воистину, Мелани и помыслить не могла о том, чтобы действительно причинить зло отцу.
Но он угрожал не только лишить ее ребенка – он хотел отнять у нее Шамар! А этого она потерпеть не могла. Жить до самой смерти на милости мужа, в нищете и безвестности? Стать приживалкой венценосного брата? Об этом невозможно было и помыслить!
Мелани слишком привыкла к роскоши двора, где была единственной королевой, к турнирам, что устраивались в ее честь, к балам, где царила лишь она одна. К власти, наконец.
Как могла она отказаться от этого?
Но разговор с отцом ясно показал его намерения: его устраивало лишь безоговорочное повиновение. Шамар он использовал, как гарантию того, что дочь останется покорна его воле; в противном случае она лишится дарованной власти.
Нет! У Марны и сейчас сжимались кулаки, так что длинные ногти впивались в ладонь, стоило ей вспомнить ярость, охватившую ее тогда.
Шамар принадлежит ей! И не будет принадлежать никому другому!
Ради этой цели любые средства были хороши.
Мысль привлечь на помощь чернокнижников пришла не случайно.
Ее ленная марка издавна славилась как провинция, где ведьмы и колдуны чувствуют себя вольготно. Прежние правители привечали их, да и сами не брезговали различными опытами, так что в наследство наместнице досталась обширнейшая библиотека манускриптов и оборудованная лаборатория.
Колдун Каледиус стал ее наставником.
Не без улыбки вспоминала Марна чернокнижника. Пусть к старости он обезумел настолько, что оборотнем-вервольфом принялся рыскать по окрестным селам, задирая крестьян, точно овец, – но он был полезен ей как никто другой. Смерть Хагена была обставлена им так ловко, что никто даже не заподозрил неладного, и случилась настолько внезапно, что король не успел изменить завещания.
Вопреки его замыслам, Аквилония так и осталась расчлененной натрое. Но уже тогда Мелани, после коронации получившая имя Фредегонда, знала, что вскоре державе вновь предстоит стать единой.