Конан и Время жалящих стрел
Шрифт:
Для этих людей он был меньше чем никто, лишь скрепя сердце они признавали его высокое положение и оказывали требуемые почести, однако он чувствовал, что в душе они презирают его, возможно, даже насмехаются над ним. Даже когда он был солдатом в Хауране – он не знал такого обращения. Там он действительно пользовался уважением, чувствовал это в каждом взгляде… но Аквилония упорно не желала принимать блудного сына. Он и сам не знал, почему так уверен в этом – и все же ощущение это не вызывало сомнений.
Мрачные думы оставляли его всю дорогу до дворца.
Он не мог понять, почему, вопреки всем своим благим намерениям, не уехал до сих пор из Тарантии, почему медлит, точно ожидая чего-то, что никак не может произойти, томясь от бездействия и ощущения собственной бесполезности.
Вот и сейчас – он вновь возвращается во дворец, хотя был бы счастлив никогда более не видеть его, готовый встретить назавтра все прежние лица, провести день в глубокомысленно-пустой болтовне, бессмысленных ритуалах, придворной суете, давно утратившей для него интерес и привлекательность, в мрачных раздумьях и болезненном самокопании. Подобно иным подвергшимся пытке, он точно испытывал мучительную страсть к своему палачу, наслаждаясь собственными страданиями и не в силах отказаться от них, словно с прекращением мучений утратился бы, пусть и порочный, но все же смысл существования, и ожидающая пустота страшила сильнее всякой боли.
Неторопливо продвигаясь по темным улицам города, тишину которых здесь, в богатых кварталах, нарушал лишь стук копыт его лошади да порой – шаги стражников, совершающих второй за ночь обход, Валерий усилием воли отогнал дурные мысли. Как можно было, в конце концов, предаваться пустым раздумьям и жалеть себя – он прекрасно сознавал, что настроение это вызвано ничем иным, как унижением, что заставила его пережить колдунья, – после всего, что он видел в Амилии!
Ведь он воин, а воину надлежит действовать… однако принц не только сам не сделал ничего, чтобы выследить грабителей, но даже не сказал ничего стражникам у ворот. Подобное равнодушие менее всего пристало наследнику престола, заявил он себе строго. И дал слово завтра же найти капитана Черных Драконов.
Конечно, в былые годы он никогда не позволил бы себе такого отношения. Ночь провел бы в седле, один или с отрядом, но нагнал и покарал бы негодяев! Однако времена те давно миновали. Вспомни Хауран, сказал себе принц. Тогда ты из кожи лез вон, лишь бы спасти город и королеву – и что получил взамен? Не тебя, а варвара-северянина чествовали как спасителя, не тебе, а ему предлагала сердце прекрасная Тарамис… Так стоила ли игра свеч?
И сейчас, сказал себе Валерий, горячая купальня, ужин и постель для него стократ дороже, чем зов долга и славы.
Отчасти, конечно, он лукавил сам с собой. Дымящиеся руины Амилии
Нет, повторил он, стискивая кулаки. Довольно с него войн и крови! Здесь, в Аквилонии, пусть сражаются другие. Он заслужил свой покой.
И потому, въехав во двор королевского замка, принц молча двинулся к конюшням, лишь коротко кивнув стражникам, и ничего не сказал им.
Заспанный конюх принял у него поводья, и Валерий, вопреки обыкновению, не задержавшись даже проследить, чтобы за лошадью его поухаживали как следует, углубился в лабиринт дворцовых построек, переходов, лестниц и галерей, направляясь в самую глубину муравейника, где, стыдливо прижимаясь к серому боку донжона, скрывались Алые Палаты, его пристанище на время пребывания в столице.
В эти ночные часы, когда время уже близилось к рассвету, однако даже слабой серой полоски не появилось на горизонте, и небо было безлунным, а тьма – совершенно непроглядной, дворец казался пустым, словно бы вымершим. Не ощущалось даже слабого дыхания жизни – случайного шороха, ночного вскрика, – и лишь шаги принца и скрип открывшейся двери, что он отпер большим зубчатым ключом, радуясь предусмотрительности слуг, не ставших задвигать засова, нарушили вязкую тишину.
Воздух в доме казался густым и застывшим, и Валерий на мгновение ощутил себя мошкой, плененной в куске черного янтаря. Грудь сдавило, сделалось тяжело дышать.
Поднимаясь по мраморной лестнице, что вела на второй этаж, в его личные покои, он остановился на площадке, пытаясь перевести дух, жалея, что не позвал слуг и не велел зажечь лампы.
Он и сам не знал, почему не захотел никого будить – едва ли из ложной деликатности, скорее, просто не желая говорить ни с кем, отвечать на вопросы или ждать исполнения своих приказов. Куда проще было сделать все самому… Даже горячая вода и еда могли подождать до утра. Сейчас он желал лишь одного – выхлебать кувшин вина и повалиться в постель, провалившись в глубокий сон без сновидений.
Однако даже эта простая радость оказалась ему недоступна. В недлинном коридоре, из которого три двери вели в малую гостиную, столовую и спальню, Валерий замер в нерешительности, созерцая полоску света, просачивавшуюся из-под дальней двери. Возможно, в ожидании хозяина слуги оставили лампу в спальне… однако это было маловероятно.
Они не знали, когда он вернется, – он и сам не ведал того, когда уезжал, и никого не предупредил, – а оставлять надолго масляную лампу без присмотра было слишком опасно. Он строго следил за этим, и никто в доме не осмелился бы нарушить волю хозяина.